Шрифт:
В награду за новую сказку кто-нибудь из ребят наутро давал свои санки Аяну — это стало обычаем. Так было вначале, и первое время мы были очень добросовестны, но потом порыв остыл. Как-то, когда подошла очередь одного из нас, он сказал:
— Знаешь что, Аян. Лучше я дам тебе сани завтра. Ты не обидишься?
— Конечно, нет, — ответил Аян растерянно.
Новый почин был заразителен. Да и кому охота расставаться с санями хотя бы на один день, когда так сверкает снег, и сани так и скользят по снегу, и ветер поет в ушах. Теперь, если Аяну удавалось хотя бы разок съехать на санях, если у кого-нибудь просыпалась совесть, и он скрепя сердце говорил: «Аян, может быть, прокатишься разок?»- это можно было считать удачей.
Аян тащил сани на горку, но это уже не приносило ему прежней радости, и, скатившись с горы, он возвращал сани владельцу. Казалось, он брал-то их оттого, что понимал все и просто не хотел ставить засовестившегося мальчика в неудобное положение. А потом он подолгу стоял внизу, у самого спуска, пряча посиневший от холода нос в ворот шубейки, постукивая пяткой о пятку, и молча следил за нашими забавами.
Иной раз из ворот высовывалась старуха Бапая и покрикивала:
— Эй, Аян, где ты там? Куда он делся, этот непоседа?! Ах, вот ты где! Ступай, привяжи корову, загони уток и гусей. Да, совсем забыла: потом напоишь кобылу. И смотри не забудь положить ей сена!
— Я сделаю все, бабушка, — отвечал Аян и уходил во двор, то и дело оборачиваясь, будто опасался пропустить самое интересное, а покончив с делами, почти всегда возвращался.
Зато вечером Аян брал свое. Он, видать, с нетерпением ждал весь день, когда сядет солнце, и когда оно закатывалось за вершину Ешкиольмеса и начинало смеркаться, его лицо оживлялось, он говорил:
— Ну, а теперь на конюшню. Я сегодня придумал такую сказку!.. Куда до нее вчерашней!
Бывало и так, что он не выдерживал и звал послушать сказку днем.
— Неужели вам не надоело кататься? Каждый день одно и то же. Что за интерес лежать на брюхе и портить при этом одежду? — начинал он и выпячивал пренебрежительно нижнюю губу.
Но он не умел притворяться, а мы понимали, в чем дело, и не поддавались на его уловку. Разве что найдется один маленький простак да пискнет:
— А может, и правда поедем? Мои бурки промокли до нитки.
И это придавало Аяну силы.
— Да разве это сани? — фыркал он и морщил нос. — Не сани, а сплошное недоразумение. Вот достать бы сани с рулем и мотором, да с фарами. Такие, чтобы не только вниз, но и вверх забирались. Это я понимаю!
— Э, выдумываешь все! Разве такие сани бывают, чтоб и вниз, и вверх? — удивлялись мы.
— Еще какие бывают! Ну, как летающий конь. Ну, словно конь Тайбурыл!
— Конь Тайбурыл? На котором ездил батыр Кобланды?
— Ну да. Так и эти сани. Им что вниз, что вверх, все одинаково!
Спорить с Аяном никто не решался: если он это утверждает, значит, такие сани существуют на самом деле.
«Вот бы мне такие сани, про которые говорит Аян», — думал каждый из нас.
Странный был характер у Аяна. Выхожу как-то поздно перед сном на улицу — дай, думаю, подышу свежим воздухом — и вижу: кто-то впотьмах несется с горы на санках. Шум такой, будто гора Ешкиольмес поползла со своего места. Что за чудак, думаю, кому взбрело кататься в такое время? А шум все ближе и ближе, и вот прямо на меня выехала черная фигурка. Лунный свет озарил ее, и я узнал Аяна. Его рот растянулся в счастливой улыбке от уха до уха, полы шубенки развевались от спешки, будто бы Аян торопился наверстать упущенное и притом еще покататься впрок.
Я окликнул его.
— Это ты! — произнес он возбужденно. — Вот Садык дал сани до завтра. Идем кататься!
— Ты что, сошел с ума, кататься в такое время? Скоро полночь, а ты — кататься на санках!
— А ты разве не знаешь? — спросил Аян удивленно. — Разве не знаешь, что лучше всего кататься при луне? В такое время у саней появляется особое свойство. Ну, вроде крыльев.
Вот этого я не знал, а потому, опешив, промолчал. Аян между тем побежал на горку и немного погодя опять понесся вниз. Вот он возник в полосе лунного света, и мне почудилось, что он вправду летит. Ну, не так, чтобы высоко, в каком-нибудь сантиметре от земли, но летит, черт возьми.
— Ура! — закричал Аян и победно поднял руку.
«Наверное, и вправду у саней при луне вырастают крылья», — подумал я, побежал домой за своими санями и начал шарить во мраке сеней. Как всегда бывает, под ноги лезли ведра, тазы и гремели проклятые.
— Э, да кто-то ходит в сенях, — сказала за дверью мать, — наверное, опять зашла собака.
Она открыла дверь, когда я нашел наконец-то сани и навострился бежать. Но мать так и припечатала меня полоской света, вырвавшейся из комнаты.
— Ах, это ты расшумелся?! И что тебе понадобилось, здесь, скажи на милость? — спросила мать.
— Мам, я вот хочу покататься на санках.
— Дня тебе мало? — рассердилась мать. — Ишь взбрело в голову, когда люди добрые спят. Разве ты вор, чтобы кататься тайком от всех.
— Аян вон катается, он говорит…
— Аян, Аян… чтоб он провалился в преисподнюю, ваш Аян. Только и слышно: «Аян говорил… Аян то… Аян это!» Оставь сейчас сани и марш в постель.
Она выхватила сани, швырнула их с грохотом в угол, а мне достался увесистый подзатыльник.