Но Клевакин молчал. Молчал и пристально, в упор рассматривал его, словно уличая в чем-то низком и противоестественном. Потом презрительно сплюнул с вышки и прильнул к стереотрубе. Да, изощряется он только на людях. Это его излюбленный метод. Так больнее.

Ну и черт с ним! Главное, не обращать внимания.

Какой хороший ясный вечер! Вершины далеких гор светятся в медном зареве заходящего солнца. В долине и на склонах холмов дремлют зеленые рощи, слегка подернутые белесой дымкой тумана. В ущельях плавают сумерки, призрачные и таинственные.

В Суздале такого не увидишь. А границу там и не представляют совсем. Дозорная тропа, лента вспаханной земли, заросли дикого виноградника, полосатый красно-зеленый столб. Один шаг - и другое государство. И вон та развесистая чинара, растущая у самой границы, - самое крайнее дерево в Советском Союзе. Нет, такого не увидишь в Суздале.

Пушкарь был лирик в душе. Если бы он мог, он бы сочинил стихи об этой чинаре. Но он не мог и огорчался этим. Он стыдился того, что не умеет быть красноречивым и развязным, рассказывать анекдоты в сушилке, отбиваться от таких остряков, как Клевакин. Душа его была доверчива и беззащитна. И, сознавая это, он мучился и терзался еще больше, ибо ничто так не угнетает человека, как невысказанная обида.

– Ну, о чем задумался, Пушкарь?
– нарушил молчание Клевакин.

– Так, ни о чем...

– Не криви душой, богородица. Все о своей Марфутке?

– О какой Марфутке?

И зачем он только ввязался в разговор! Сейчас начнется...

– Эх, Пушкарь, Пушкарь! Темный ты человек. Ты, случайно, не из суздальских богомазов?

Опять за свое!

– Я в огородной бригаде работал. На агронома учиться буду.

– Ну, давай, давай...
– давясь от смеха, продолжал Клевакин. Повышай свой уровень, может, человеком станешь.

Вот гад! И что ему нужно? Съездить бы по его смеющейся роже. Но Пушкарь сдержался:

– Ладно, брось ты...

До конца службы оставался ровно час. Как хорошо, что можно спуститься с вышки! Правда, подмена почему-то задерживалась. Но Клевакин отпустил его:

– Беги, беги...

Пушкарь спустился на землю и зашагал к заставе. И сразу почувствовал, как ему хорошо и покойно, будто вырвался из дымной парной бани. А ну его к бесу, этого Клевакина! Пушкарь приостановился, огляделся вокруг, глубоко и свободно вздохнул и улыбнулся окружающему миру. И розовому закату, и звону цикад, и вон тому легкому, как одуванчик, облаку.

Проходя мимо чинары, он вдруг подумал: а что, если сорвать листочек и послать Катюше на память? Не Марфутке какой-то, а доброй, милой Катюше, дочке суздальского краеведа, которая шлет ему письма через каждые десять дней. А потом она получит "Огонек" с его портретом. Вот будет радость-то!

Стоит свернуть с тропы, пройти шагов тридцать к чинаре и протянуть руку вон к той нижней ветке. Пушкарь сворачивает с тропы, проходит по открытому, ничем не заросшему пространству, потом вступает во влажные от вечерней росы травы и подходит к чинаре. Прохладный сумрак скопился под ее густой сенью. Журчит ручеек за полосатым столбом. Уже не наш, чужой. Ничья нога не может переступить через этот ручей. Ничья рука не срывала листья с чинары.

Пушкарь нагибает ближнюю ветку, срывает липкий влажный листок и прежним путем выбирается на тропу. Сквозь высокие мокрые травы. По открытому пустому пространству. Не подозревая, что с вышки за ним наблюдает Клевакин.

А Клевакин сначала удивился и насторожился немного, но потом решил, что Пушкарь свернул с тропы по своей нужде. Приспичило святой богородице. Так, так...

В душе у него все кипело. Он был зол на капитана, который предал его, зол на фотокорреспондента и писателя, зол на этого Пушкаря с его невозмутимой богатырской спиной. Зол и оскорблен до глубины души.

Нет, это черт знает что! Ему предпочли какого-то Пушкаря, огородника и недотепу, который не отличит след человека от следа медведя и не определит расстояние вон до того дерева по деленьям бинокля. Клевакин рывком развернул трубу к дереву. В окулярах промелькнула сплошная зеленая полоса, как это бывает в кино. Потом развернул в обратную сторону - и снова зеленая полоса.

Сгущались сумерки. Оглушительно звенели цикады. Внизу по тропе неслышно прошел наряд. Клевакин еле различил, что это были сержант Удалов и рядовой Пахомов. Минут через десять можно спускаться с вышки.

Но в это время позвонили с восьмой розетки. Сердитым голосом сержант Удалов спрашивал, не видел ли Клевакин, куда прошел нарушитель границы?

– Какой еще такой нарушитель?
– зло переспросил Клевакин.

– Следы на контрольной полосе... Не видел?

– Никого я не видел. Брось хохмить!

Удалов прикрикнул:

– Разговорчики!.. А ну, бегом к нам!

Он был старшим по званию и мог приказывать. В трубке замолкло, потом настойчиво и тревожно запищало снова. Удалов звонил на заставу. Сейчас там объявят тревогу.