А потом… ну, очень потом, Недаша застегнула все двадцать две пуговицы на своем платье – от самого низа до воротника – и ушла.

На следующий день Недаша действительно вышла замуж. За адвоката Поллака. С равом, с купой, все как положено. Это Поллак мне рассказал. Позвонил и все рассказал. Что свадьба была в «Монтефьори Бекотель» – в самом престижном свадебном зале Иерусалима, с видом на Стену Плача. И что на этой свадьбе – с видом на Стену Плача – было тысячи две народу. Ну и Поллак. В этот зал больше пятисот не влезает, но этот адвокат, похожий на жопу носорога, договорился – то ли с Богом, то ли напрямую с Евклидом, – и влезло две тысячи. Ну и еще Поллак. От него я и узнал, что Недаша теперь Коэн. Ну в смысле фамилии. Оказывается, этот адвокат, похожий на жопу носорога, а когда улыбается – то на жопу злого носорога, – он еще и из рода первосвященников, коэнов. Ну Коэны, конечно, разные бывают. Джоэль и Итан, к примеру, охрененные ребята. Да и Леонард Коэн, конечно. За него я бы и сам вышел замуж. Да и за братьев бы вышел – за обоих сразу. Вы только не подумайте чего – этих всех Коэнов я просто люблю. Не как-то там, а просто. И Леонарда люблю, и Итана с Джоэлем.

А вот того Коэна, за которого Недаша замуж вышла, – нет. Совсем не люблю. Не как-то там просто – а потому что за него Недаша замуж вышла. Правда, Поллак сказал, что этот Коэн пообещал добиться пересмотра дела Ицхака – мол, иначе он, в смысле Поллак, Недашу не отпустил бы. Его, кстати, Шмулик звали. Того, за которого Недаша замуж вышла. Адвокат Шмуэль Коэн. Сто процентов хороший адвокат, раз русскую проститутку из Вышнего Волочка выдавали замуж за коэна по всем канонам иудаизма. С раввинатом-то еще сложнее договориться, чем с Богом. Но Шмулик, похожий на жопу носорога, – договорился. Каноны иудаизма очень сложны, но суть их проста: жена должна быть приобретена за деньги. Денег у адвоката Шмуэля Коэна хватало. И сказал Коэн, который Шмуэль, надевая Недаше кольцо на указательный палец: ты посвящаешься мне этим кольцом по закону Моше и Израиля. А Коэн, который Леонард, сказал: никак в толк не возьму, почему я не куст сирени. Не знаю, почему он это сказал, – каноны иудаизма очень сложны. Но суть их очень проста, и о ней сказали Коэны – Итан и Джоэль: в жизни есть много вещей, кроме денег. Неужели вы этого не понимаете? А Недаша, которая теперь тоже Коэн, ничего не сказала. Просто подняла вверх руку, показывая кольцо на пальце. Ну не потому, что ей сказать было нечего, а так положено. По законам иудаизма. А может, и сказать было нечего. Не знаю. И все – две тысячи гостей и Поллак – сказали: мекудешет. И еще повторили, согласно канонам иудаизма: мекудешет, мекудешет. В переводе – освящена. Или отдана. Ну или продана. А Коэн, который Шмуэль, стакан разбил. Правой ногой. Так положено по канонам иудаизма. А я стакан водки выпил. А что мне было делать? Каноны иудаизма. Ну я их так понимаю. Правда, стакан я держал левой рукой, ну это потому, что в правой у меня телефон был. А Поллак, ну который у меня в телефоне был, спросил: а чё ты молчишь? А я не знал, как сказать Поллаку про куст сирени. Ну, про то, что я никак не могу взять в толк, почему я не куст сирени. И еще про то, что в жизни есть много вещей, кроме денег. А еще Поллак сказал, что Недаша была на свадьбе в очень красивом платье, закрытом таком, с полусотней пуговиц – от пола до низа. Вернее, не Недаша, а Маша. Мария – настоящее имя Снежаны. Так сказал Поллак. А я сказал Поллаку: не пизди. Ее Недашей зовут. И повесил трубку.

Ну, повесил трубку – это так говорится. На самом деле просто положил мобильник на стол. Ну, может, не просто, а с матом – непроизнесенным, а может, и с произнесенным – это уже неважно. Важно, что я сказал Поллаку, что ее Недашей зовут, и мобильник на стол положил. А айфон вдруг медленно заскользил куда-то. Не знаю, как правильнее объяснить. Ну просто это объяснить нельзя. В общем, стал удаляться. Отдаляться. Уходить. Непонятно куда. Как жизнь. Не знаю как. Но он уходил. Как деньги. Или как водка. Хотя нет, водка понятно куда уходит. Деньги, кстати, тоже понятно – они уходят на водку. А айфон – он уходил не так, как уходит последняя электричка, и не так, как зарядка в ноутбуке. Он уходил – как лето. Или как детство. Или как пена в кружке пива. Медленно, неслышно и неотвратимо – так много лет назад падал теплый снег. И где-то внутри меня, сидящего в полуторакомнатной съемной квартире в Иерусалиме, где-то в районе желудка и немного слева появилось, вернее, даже не появилось, а скорее образовалось, вот точно – образовалось, это правильное слово, ну, потому что ощущение было – оно само, как опухоль, образовалось, даже не ощущение, а понимание; понимание того, что станцию метро «Телецентр» еще не построили, и надо бежать от «Останкино» до «ВДНХ», ибо твое есть царство на земле и под землей, и я, застыв и не двигаясь, побежал, сжавшись в комок в своей полуторакомнатной квартире на Дорот Ришоним, 5; не занимайте левую сторону эскалатора, да будет воля твоя, смута в голове, не могу взять в толк, почему я не куст сирени, а губы нам для чтения молитв нужны; три остановки по Кольцевой, они жили здесь, они жили среди нас, уступайте места беременным женщинам и инвалидам, в жизни есть много вещей, кроме денег; переход на станцию «Проспект Мира», на другой стороне мешают ложечкой чай, да святится имя твое, ее Недаша зовут; их город был мал, они слышали, как осторожно двери закрываются; еще две остановки до «Белорусской»; им было жарко вдвоем, не введи нас во искушение и не пизди; ее зовут мекудешет; я люблю, потому что падал теплый снег, или это болит, потому что падал теплый снег; почему я не куст сирени, так красиво бы на меня падал теплый снег; иже еси на небеси; дети любви, не забывайте свои вещи; неужели это непонятно, мы уснем в твоих мягких лапах, так и твердить бы век; посвящаешься мне этим кольцом во имя Моше и Израиля; перешел на Замоскворецкую линию; твои уста с моих весь грех снимают; будьте взаимно вежливы мекудешет аминь; еще две остановки до «Сокола»; они не были боги, откуда им знать о подозрительных вещах; про добро и зло сообщайте машинисту поезда; верни мне грех мекудешет; просьба освободить вагоны; избавь нас от лукавого, мекудешет; они плыли по течению, падал теплый снег, они были живы; да будет воля твоя; они жили среди нас, двадцать шесть минут на небе и на земле, не считая пересадок; мой мобильник медленно скользит в полной тишине неизвестно куда, а станция метро «Телецентр» еще не построена и не будет построена никогда; не введи нас во искушение, теплый снег, а Коэн стакан разбил.

И я тоже стекло разбил. У телефона. Не потому, что по канонам иудаизма, а потому, что мобильник упал. И звук такой был – как будто где-то очень далеко, на другой стороне, мешают ложечкой чай. А я – я так и не могу взять в толк, почему я не куст сирени.

Сам мобильник не пострадал, просто экран трещинами пошел. Не страшно, рядом с моим домом есть мастерская на улице Лунц, 1. Там за двести шекелей можно новый поставить. Просто странно как-то. И неуютно. Как будто это не экран, а я пошел трещинами. И даже куски стали отваливаться. Ощупал себя – вроде бы все на месте, а вот к зеркалу подойти побоялся. Глупо, конечно, но кто знает, что бы я там увидел. А Коэн – тот, который Леонард, – сказал, что есть такой момент по вечерам, когда отчаяннее всего нужна просто рука на плече. Леонард был настоящим Коэном и понимал, что, когда у тебя вдруг упал мобильник и экран пошел трещинами, очень важно, чтобы кто-то просто положил тебе руку на плечо и объяснил, что это не ты пошел трещинами, а экран. И что на улице Лунц, 1, есть лавчонка, там за двести шекелей можно новый экран поставить. А еще за тридцать пять шекелей – противоударную пленку. Наверняка там и на людей тоже пленку противоударную можно поставить, надо узнать, сколько это стоит. Это уже я подумал. Вслух. А Коэны – Итан и Джоэль – услышали, что я это подумал. Ну потому что я это вслух подумал. И Коэн – тот, который Итан, – сказал, что у него дурное предчувствие. А Коэн, который Джоэль, – не согласился. Сказал, что у него – хорошее. Так что поровну. А стол – ну с которого мой телефон упал, – он нет, он ничего не сказал, столы не умеют говорить, но он скособочился. Может, ему было неудобно, что с него айфон упал, и поэтому он скособочился, а может, он скособочился, и поэтому с него телефон упал. А потом я понял, что пол тоже скособочился. Я это по водке понял. Она тоже скособочилась. Ну когда бутылка прозрачная – видно, сколько водки осталось. Бутылка была прозрачная – стандартная «Хортица», а вот водка в бутылке – скособоченная. Уровень не ровный был, а скособоченный. Как у стола. И у пола. Вся моя полуторакомнатная квартира на Дорот Ришоним, 5, скособочилась. А телефон упал, и стекло треснуло. Если бы не это стекло, я бы так и сидел в квартире наедине с водкой и жалел себя, пока водка не кончилась или пока я сам окончательно трещинами не пошел. А так мне было странновато сидеть в скособоченной квартире и пить скособоченную водку. Я подобрал со скособоченного пола мобильник и пошел в мастерскую на улицу Лунц, чтобы экран новый поставить. И противоударную пленку. А может, и на себя тоже. Ну потому что странно как-то. И неуютно. И кто знает, что может еще случиться.

Случаться начало уже в подъезде. Ступеньки тоже скособочились. И Дорот Ришоним, на которую я вышел по скособоченным ступенькам, – тоже скособочилась. И Иерусалим – скособочился. Весь. А еще лужа. Она около моего подъезда всегда была. Ну когда дожди были. Дождь сегодня был, и еще какой, а лужи не было. Вернее, была, но у соседнего дома, где отродясь луж не было, ну потому что там улица вверх шла. А сейчас на скособоченной Дорот Ришоним у соседнего дома номер 7 лежала лужа. Точно такая же лужа, что раньше всегда была после дождя на Дорот Ришоним, 5. Похожая на Папуа – Новую Гвинею в географическом атласе. Не то чтобы я помнил, как выглядела Папуа – Новая Гвинея в географическом атласе, у меня даже атласа никогда в жизни не было, просто, когда я первый раз увидел эту лужу, я подумал, что она выглядит точно так же, как Папуа – Новая Гвинея. Не знаю почему. И с тех пор я много раз встречался с этой лужей, и всегда она выглядела именно так – как Папуа – Новая Гвинея. И вот теперь эта лужа, похожая на Папуа – Новую Гвинею в географическом атласе, сменила прописку и лежала себе вместо Дорот Ришоним, 5, на Дорот Ришоним, 7, делая вид, что так и надо. И что меня она вообще не знает. Но бог с ней, с лужей. Но в этой луже отражалась колокольня церкви Сан-Сальвадор, а этого уж никак не могло быть, и неважно, где лежала лужа – на Дорот Ришоним, 5 или 7. Но колокольня отражалась. А Иерусалим – скособочился.

Какое-то время мы с лужей молча смотрели друг на друга. Звучала музыка. Немая. И какая-то одинокая, что ли. Наверное, это была музыка неба. Небо тоже отражалось в луже. Я попробовал достучаться до него. До неба. Хрен. Небо пошло рябью и исчезло. Это как с письмами. Ты можешь написать Богу, но он не станет читать твои письма. И о чем бы ты ни просил Бога, о чем бы ты ни мечтал – чтобы мама не умирала, или розовый кадиллак, как у Элвиса, ну или там переспать с двумя девчонками, – один хрен. Достучаться до небес не получится. Бог не ответит, небо пойдет рябью, а ты упадешь рядом с лужей, которую ты считаешь морем; упадешь как-то неловко, на бок, но это будет уже неважно, потому что пойдут титры. Ну а если тебе повезет – кто-то сядет рядом с тобой и закурит. И пока он курит – ты еще можешь считать себя живым. Интересно, сколько из ста пяти человек – ну тех, что записаны в моей телефонной книжке, – курят? Знаю, что вредно, но, когда получите это сообщение от номера 8-925-170-73-10, вытащите сигарету из пачки, повертите в руках и закурите. Ну те, кто курит. И дослушайте это сообщение до конца. Пепельницу только сразу захватите, ну и бутылку тоже. Я расскажу вам о Боге, которого не было. И тут уж без бутылки никак. Ну а я еще раз попробую достучаться. До небес. Ну когда меня убьют. Через два часа и двадцать пять минут.

А еще мне вот интересно: ходят слухи, что на небе только и разговоров что о море и о закате. Уверяют, что там все только и делают, что треплются. Типа: чертовски здорово наблюдать за огромным огненным шаром, как он тает в волнах. И еле видимый свет, словно от свечи, горит где-то в глубине. Чушь, конечно, но когда это говорит Рутгер Хауэр, любимый актер Майи через алеф, – веришь. Кстати, еще говорят, что звезды на небе – это огоньки сигарет. Ангелы за углом неба от тебя прячутся, прикуривают, прикрывая крыльями огонек от ветра. А когда звезда падает – это ты ангелов гоняешь, чтобы не курили. Ты – это Бог. Ну а они сигареты выбрасывают и жвачку сразу в рот. Мятную. А люди, когда падающую звезду видят, – желание загадывают. Ну там кадиллак, как у Элвиса, или с двумя девчонками переспать. А еще – море увидеть, хоть раз в жизни. Наверное, та музыка – немая и одинокая – это не неба музыка, а моря. В Иерусалиме иногда можно услышать шум моря, которого там нет. Но это сейчас его нет. А когда-то оно было. И небо Иерусалима помнит его. И иногда, когда небу хочется плакать, а прогноз погоды запрещает, – небо напевает эту немую и одинокую песенку моря. Моря, которого нет. А мы – мы мечтаем увидеть море, хоть раз в жизни. Вот только его нет. Моря. И тебя – нет. Ты – это Бог. Есть лужа. В луже – небо. А достучаться до неба невозможно. Спроси хоть у Боба Дилана, хоть у Томаса Яна. Ну потому что на небе ты, которого нет. Хотя если тебя нет, то кто тогда гоняет ангелов с сигаретами? Тех, что курят за углом неба, а когда тебя увидят – сигарету выбрасывают и жвачку сразу в рот. Мятную. Ну если достучусь – узнаю. И про тебя, и про жвачку.

Ну а пока мы с лужей пялились друг на друга, на меня из лужи пялилась еще и колокольня церкви Сан-Сальвадор. Иерусалим – он же скособочился, и колокольня отражалась в луже, хотя ни по каким законам – ни Божьим, ни Евклида, ни Минковского – она никак не могла там отражаться. Но колокольня отражалась и пялилась на меня. Ну и я на нее пялился. А что я еще мог сделать? Сказать, чтоб не пялилась? Так она же колокольня, она меня не послушалась бы. А в процессе пяленья я заметил часы. Они были на этой самой колокольне Сан-Сальвадор и тоже отражались в луже. И даже шли по воде. Пусть по воде в луже, но шли. Вот только время – оно тоже скособочилось: стрелки часов церкви Сан-Сальвадор в луже шли не вперед, как положено времени, нарезая тонкими ломтиками настоящее от толстого куска будущего; стрелки часов шли назад – в прошлое. И это иерусалимское прошлое тоже отражалось в луже.