Когда я сквозь красную занавеску вышел обратно в фойе, праматерь Рахель как-то по-особенному посмотрела на меня. И тогда я тоже посмотрел на нее. А потом она как-то потянулась ко мне. Нет, она была абсолютно неподвижна, но в ее глазах было что-то такое, как будто она хочет меня обнять. И мне тоже захотелось ее обнять. Но я не решился. В общем, так никто никого и не обнял, мы просто поняли друг друга на какой-то степени личного безумия. Степень безумия была немаленькой – за занавеской по-прежнему трахались люди и показывали Тарковского, а мы с праматерью Рахелью смотрели друг на друга. И тут из зала вышел еврей и нарушил наше с Рахелью общее безумие. Еврей этот был очень недоволен, можно сказать, возмущен, и стал требовать у праматери вернуть ему деньги за билет. «Не понимаю, – кричал еврей, размахивая руками, – как можно заниматься сексом в кинотеатре! Там вообще-то люди едят», – орал он, предъявляя праматери Рахели недоеденную питу с фалафелем. Не знаю, чем там у них дело кончилось. В какой-то момент я перестал их слушать. Я вообще в этот момент все перестал – потому что заметил в углу игральный автомат. Ну такой стеклянный куб с краном и двумя кнопочками. Такие стояли в кинотеатрах моего детства, куда мы с бабушкой «Ромео и Джульетту» ходить смотрели сотню раз. В тех автоматах были игрушки, ты кидал монетку и, управляя кнопками, пытался достать понравившуюся клешнями крана. Обычно ничего не получалось, но все врали, что им удалось. А потом эти автоматы куда-то делись. Вместе с детством.

Я подошел к этому стеклянному кубу и увидел, что среди кучи мячиков, заек и прочих Барто лежит мишка. Мой мишка. Большой. Мягкий. Плюшевый. Тот, что всегда помогал мне. Тот, к которому я прижимался в детстве, а он меня защищал. От всего. Всегда. Тот, что был как бог, – только лучше. Потому что он был. А потом он куда-то делся. Вместе с детством. А сейчас я его снова увидел – и все перестал. Ну кроме попыток выиграть моего плюшевого бога.

Прокатная версия «Андрея Рублева» идет сто семьдесят пять минут. Полная режиссерская – двести пять. Я не знаю, какую показывали за красной занавеской, но все это время – то ли сто семьдесят пять, то ли двести пять минут – я пытался достать своего мишку. Бесполезно. Ебущиеся уже перестали ебаться и пошли из зала по ступенькам вверх, а я все пытался. Праматерь Рахель меня понимала – степень безумия у нас была примерно одинакова. Она поманила меня пальцем и, когда я подошел, выдернула из занавески красную ниточку и стала повязывать вокруг моего левого запястья, бормоча каббалистическую молитву Бен Порат: глаз, не позарившийся на то, что ему не принадлежит, не подвластен дурному глазу. А потом вдруг вскочила и пошла вокруг меня роланбыковским скоморохом, выламывая руки и смыслы:

А без бороды не лада.Почитай, любая бабаС бородой где надо [2] .

Праматерь Рахель сплюнула и встала на руки. Ее тряпки упали на пол, оголив сморщенное тело. В битве безумий я проиграл, бросил попытки выиграть плюшевого бога и бросился по ступенькам наверх.

Вслед моему убегающему безумию неслось победное:

А боярин в бега.За ним гуси: га-га!

А во дворике, закрытом от остального мира стенами, стеной шел дождь из «Андрея Рублева». А может даже, из «Страстей по Андрею». В любом случае я моментально промок. Весь, до ниточки – той самой красной ниточки, что повязала мне на руку праматерь Рахель. Дождь – он похож на отпущение грехов. Скорее всего, так и есть. Прими свою вину под розгами дождя, проповедовал когда-то СашБаш. Весь до ниточки промокший я думал о том, продолжают ли думаться наши мысли после смерти. И еще о том, что вот сейчас приплывет желтая подводная лодка с надписью Gett, которую я вызвал по телефону. А еще о том, что если нижнюю пуговицу рубашки застегнуть неправильно, то и все остальные будут застегнуты неправильно. И мы совершаем в жизни много ошибок, которые вообще-то не ошибки, а просто следствия первой пуговицы, застегнутой неправильно. И что если бы я сохранил своего плюшевого бога в детстве, то, скорее всего, сейчас не мок бы под дождем, как последняя Барто. И может быть, и станцию «Телецентр» построили бы лет на пятнадцать раньше, и теплый снег падал бы не вниз, а вверх; а женщина с плечами Хатико встретила бы кого-то нормального. Ну, например, того сумасшедшего гарвардского Авраама, и завела бы с ним двух маленьких Авраамов. Или трех. И мама Алекса не плакала бы, и никто бы не плакал – только дождь. А после дождя оставались бы лужи счастья. И маленький бог без сисек гуляла бы со своим парнем не по трамвайным рельсам, а по лужам счастья. Они бы держались за руки, и у нее бы выросли сиськи. Или бог с ними, с сиськами. А Ицхак бы не убил араба, а полетел бы на планету Кобайю с Верой. И открыл бы там иешиву имени Кристиана Вандера. А Вера засадила бы всю Кобайю анашой и арбузами. А Поллак… Что именно Поллак, я не успел подумать, потому что Поллак появился передо мной и сказал, что я идиот, причем абсолютно мокрый идиот. Он затолкал меня в свою машину и абсолютно мокрый идиот я подумал, что хорошо бы разучиться думать. Я и сейчас так думаю.

Машина Поллака – это была не просто машина. Это был внедорожник – как мне сам Поллак объяснил. И этот внедорожник был размером с синагогу средних размеров. По крайней мере, миньян там бы легко разместился. Черного цвета, с тонированными стеклами – прирожденное зло. Не синагога, разумеется, а внедорожник. Рождено это прирожденное зло было в Америке на заводе Lincoln и съедало минимум пятнадцать литров бензина на сто километров.

Внедорожник Поллака проехал сквозь стены дворика, и дождь кончился. Вернее, дождя за стенами вообще не было. Наверное, это был специальный дождь имени Андрея Тарковского, и он шел только там, где хотел.

Зло было Поллаку к лицу. В смысле внедорожник. Лицо было небритое, а прямо перед этим небритым лицом болтались, повешенные на зеркале заднего вида, русская икона и еврейская

– дорожная молитва. И еще елочка с ароматизатором висела. Ты, кстати, тоже там был. И твой второй. В салоне, на заднем сиденье. Бог знает, что вы там делали – на заднем сиденье этой шикарной блядовозки, длинной, как запасная скамейка мадридского «Реала», – но вы там были.

Небритый Поллак вел внедорожник небрежно, одной рукой и, посматривая на тебя и твоего второго в зеркало, рассказывал, что когда-то давно – еще в России – у него уже был такой. Он купил его в кредит и первым делом поехал похвастаться к отцу. А с отцом они до этого два года как не разговаривали. Ну потому что отец считал, что из его сына ничего путного не получится. Вот Поллак и решил ему продемонстрировать себя и этот «линкольн». Ну чтобы отец мог гордиться сыном или хотя бы разговаривать. А отец сказал, что сын – если он, конечно, нормальный сын – купил бы машину не себе, а отцу. Поллак тогда бросил ключи отцу, бросил внедорожник и ушел пешком. И с тех пор они с отцом больше никогда не разговаривали. Ну потому что отец Поллака через два месяца разбился насмерть на этом самом «линкольне», а сам Поллак еще через два месяца уехал в Израиль. «Вот так и живем», – разводишь ты руками на заднем сиденье. «Бляха-муха», – добавляет твой второй. Ну или наоборот – «бляха-муха» говоришь ты, а твой второй разводит руками. А Поллак, не обращая на вас внимания, рассказывает про Ицхака. Что он – не Ицхак, разумеется, а Поллак – нанял одного из самых крутых адвокатов Израиля, и тот занимается сейчас делом Ицхака. И что час работы этого адвоката стоит десять часов работы девочек Поллака. Анала нет, все в презервативе. Телефон у Поллака непрерывно звонил, и Поллак непрерывно принимал заказы на девочек. Возможно, что Ицхаку не придется сидеть пожизненно, если, конечно, девочки постараются. Поллак рассказал, что этот адвокат выбил у Поллака скидку на девочек, – так что это и впрямь крутой адвокат.

По радио в «линкольне» передают, что католики изменили текст в молитве «Отче наш», и теперь «не введи нас во искушение» будет звучать «не оставь нас во искушении». Ну типа отныне и присно, и причем официально, Бог не при делах. Это все не он. Это мы. Твой второй поздравляет тебя с «восстановленной истиной», жмет руку. Оба ржут. Поллак прерывает ваше веселье, говорит, что истины нет, ее придумали русские – мол, так этот крутой адвокат утверждает. Ты и твой второй замолкаете, а Поллак отправляет очередную девочку очередному клиенту. По радио рассказывают, что молодая девушка умерла во время конкурса по поеданию пирожных. В соревнованиях участвовали полтора десятка человек, она была близка к победе, но начала задыхаться, упала и умерла. Видимо, надо сказать «вечная память», усмехается Поллак и отправляет трахаться очередную девочку, а ты и твой второй послушно говорите: «вечная память». Я устал, как устает от посуды поролоновая губка, хочется сплюнуть сквозь зубы в сторону, закурить и выдохнуть глубокомысленно: вот так и живем. И добавить: бляха-муха. Потому что вот так и живем, бляха-муха.

Поллак остановил машину на улице Агрипос и заявил, что дальше – пешком.

– Куда мы? – спросил я.

– В гости к Богу, – хохотнул Поллак и пошел вперед походкой волка из «Ну, погоди». Ну, той, когда клеши мостовую подметают. Только Поллак был в шортах.

Ты и твой второй недоуменно переглянулись, но послушно поплелись за нами по улочкам Старого города.

Нырнули в какую-то подворотню, потом в какую-то щель. Минут через пять мы дошли до бога. Бога звали Али, он был лыс и страшен, но заулыбался при виде Поллака и даже отложил длинный нож, чтобы обнять своего «хабиби» и похлопать его по плечу.