Ты сидишь за кассой и пробиваешь чеки. Я стою перед тобой, сосуд полный стыда и позора, с двумя пакетами, там есть бутылки по шекелю и по тридцать агорот, а больше у меня ничего нет; я все проебал, я знаю, что сквернословие это грех, но я все проебал; все началось, когда мне исполнилось двадцать, и я был на десять лет счастливее, чем сейчас, а потом все пошло наперекосяк из-за любви, падал теплый снег, и станцию метро «Телецентр» еще не построили, а врач скорой помощи Костя Парфенов сказал, что мы все когда-нибудь умрем, и что еще хуже, я так и не успел сказать папе, что я люблю его; а потом была черно-белая рябь, и я не пошел на похороны своей бабушки, но я бы и на свои похороны тогда не пошел; и был Моцарт – Соната № 11 часть третья, Rondo alla turca, и пришла Даша, и сказала Даша: «Может, ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему», и я трахнул, а потом трахнул еще раз и хотел трахнуть третий раз, но уснул; а потом был рай, много дней был рай и оргазм на репите, но в каждом раю происходит одно и то же: кто-то кусает яблоко, и все летит к чертям, я не знаю, кто сожрал это яблоко, но все действительно полетело к чертям; потом я пытался забыть Дашу и даже вызвал проститутку, в газете было сказано, что с нашими девочками вы сможете забыть обо всем, а я хотел забыть обо всем, но сначала пришел ты, хотя я тебя не звал, ты – это Бог, и ты был похож на Кита Ричардса с обложки Crosseyed Heart, только без рок-н-ролла в глазах, а еще без бороды, но фенечки такие же, как у Кита, и ты сказал, что у тебя от нас изжога, а я дал тебе маалокс, правда, у меня были только таблетки, а суспензии, как ты хотел, не было, а еще ты гнал на всех людей, а на Ницше особенно, и заявил, что ты не умер, а просто послал всех нас на хуй, я тогда еще не знал, что ты ругаешься матом, но ты послал нас на хуй и ушел; а еще ты весь мой ликер выпил, но это еще ладно, спиртное можно купить, есть даже круглосуточные магазины, где можно купить спиртное и даже получше, чем тот ликер, а вот что делать с тем, что ты послал всех нас на хуй, я не знаю; а потом пришла проститутка, которую я вызвал еще до тебя, ну то есть тебя-то я как раз не звал, ты сам пришел, а проститутку звал, потому что я хотел забыть обо всем, вот она и пришла, и звали ее Снежана, и она была хороша, и я рассказал ей все, ну, про бабушку, про Моцарта и про Дашу, а проститутка сказала мне, что там, где справедливость, там нет любви и что так сказано в Писании, это была очень набожная проститутка, а потом она ушла, потому что у меня кончились деньги; а потом убили моего босса – хозяина «Сисек», где я играл на рояле, кабак на самом деле назывался «Твин Пикс», но все его звали «Сиськи», и я там играл на рояле, потому что ничего больше не умел, я и сейчас ничего больше не умею, разве что отвечать на письма к тебе, но это не грех: я про ответы на письма – ты мне сам дал разрешение официально и все такое, хотя я не про это хотел сказать, а про то, что босса своего я не убивал, ну, если ты вдруг не знаешь, я просто на рояле играл, когда его убили, меня и в полиции допрашивали полицейские, эти еще смеялись над ним, ну, над боссом, потому что тот мог трахаться только под Feelings, ну вот как раз я играл эту самую Feelings, когда его убили, и, кстати, я больше никогда не играл ее, хотя это и не грех, ну это я так думаю, что не грех, тебе виднее, конечно, но есть мелодии значительно хуже, ну вот, к примеру, Cherish Мадонны или абсолютно любая вещь Принса, но я вообще не об этом, прости, я просто впервые в жизни исповедуюсь, это меня кактус твой заставил, хотя нет, один раз я исповедовался проститутке, ну, той набожной Снежане, которая сказала, что там, где справедливость, там нет любви, а тебе я впервые душу изливаю, странно, откуда у меня эта бутылка, не помню, чтобы я пил виски этой марки, прости, я снова не о том; так вот о том – потом мы хоронили босса и не плакали, потому что шел дождь и можно было совершенно спокойно не плакать, как ты говоришь, официально и все такое, а плакал я уже потом, вернее, сильно потом, когда сидел на лавочке и оплакивал все, что проебал, а про проебал я уже говорил, прости; в общем, потом был Окуджава, не сам Булат Шалвович, а его пластинка, и родственница Тефали, моей учительницы музыки, которая, оказывается, умерла, все мы когда-нибудь умрем, так говорил врач скорой помощи Костя Парфенов, так вот, родственница Тефали, похожая на мышь, сказала мне на поминках, чтобы я уезжал, потому что меня уже в России ничего не держит, а меня и правда ничего не держало, и я уехал в Израиль, на иврите это называется совершил алию, а Израиль – это место, где ты выходишь из душа и не понимаешь: ты уже вспотел или еще не высох, а бойлеры на крышах домов тянутся тфилинами к Богу, и там есть семь или даже больше голгоф, но нет Даши, а, да, забыл сказать, что у этой родственницы Тефали, похожей на моль, были зеленые глаза, как у бога Булата Окуджавы, не знаю, зачем я тебе это рассказываю, но мне кажется, это важно; а потом был пятидесятидвухгерцевый кит и одиночество Джона Скофилда, но Джо Лавано заиграл соло на саксофоне, и я нашел работу на твоей почте, мне надо было распечатывать и сортировать письма к тебе, потому что мальчики налево, а девочки направо, в религии у тебя все как в пионерлагере, в общем, я распечатывал и сортировал письма к тебе, а потом я начал читать эти письма, хотя этого было делать нельзя, а еще потом я начал отвечать на эти письма, а этого делать было тем более нельзя, но ты разрешил мне это делать официально и все такое, ну я говорил уже, да ты сам, наверное, помнишь, хотя это все было сильно потом, сначала Даша написала тебе письмо, и я на пять минут прям поверил в тебя, но конверт было пустой, а я не смог найти письмо в пустом конверте и прочесть, и наступила тишина Чета Бейкера, и я тогда пошел в бар «Рега», а потом стал играть каждый вечер на черно-белом рояле в этом баре, ну потому что а что я еще мог сделать после того, как не смог найти письмо в пустом конверте и прочесть; а потом был Джим Моррисон, ну, не сам Джим, а электрическое одеяло фирмы Beurer, просто я его звал Джимом Моррисоном, а потом Джим умер, и в Иерусалиме пошел снег, а ты пришел и принес кактус в горшке, на горшке была наклейка

, а ты сказал, что кактус скоро зацветет, но это неправда, потому, что кактус был искусственный, не понимаю, почему ты соврал, но помню, что пути твои неисповедимы, я это не сразу заметил – я про кактус, а не про тебя, в общем, я пошел на Масличную гору, чтобы похоронить там Моррисона, там захоронены еврейские пророки, и туда когда-нибудь придет Мессия, и начнется воскрешение мертвых, но перед этим мы зашли с Джимом в «Регу», потому что нельзя хоронить Джима Моррисона без его любимого «Чиваса», вообще никого нельзя хоронить без «Чиваса», а уж Джима Моррисона тем более; в общем, мы прошли все четырнадцать остановок Via Dolorosa Джима Моррисона, а на одной из них, у Стены Плача, мы познакомились с двухметровым Ильей, и он позвал нас на вечер памяти Цоя, а Моррисон заявил, что Цой жив, и сплюнул прямо на ботинок двухметровому Илье, но мы все равно пошли туда, и Цой действительно был жив, и его темно-синий «Москвич 2141» с разбитым бампером стоял рядом с «Голубой леди» Моррисона – спортивным Ford Mustang Shelby GT 500, а иерусалимский гаишник выписал им каждому штраф за парковку в неположенном месте – сто шекелей Цою и сто шекелей Моррисону; а потом Джим хотел подарить Илье свой Ford Mustang, но Илья не взял, не потому, что тогда надо было платить сто шекелей штрафа, а потому, что про пачку сигарет Цой пел, а про Mustang нет, и тогда Моррисон отдал Илье свои сигареты, а значит, все не так уж плохо, ну, по крайней мере на сегодняшний день, хотя какое там в пизду «не так уж плохо», если ты идешь хоронить своего Джима Моррисона, прости за слово «пизда», но по-другому не скажешь; мы, кстати, потом не шли, а ехали на троллейбусе, хотя троллейбусов в Иерусалиме вообще нет, но это был троллейбус, который шел на восток, и он ехал по висячим мостам, которые придумал Булгаков специально для таких случаев, троллейбус привез нас к подножью Масличной горы, к высеченной в скале гробнице Авессалома, и это была последняя остановка на моррисоновской Via Dolorosa, именно там Джим Моррисон в последний раз пел The End, и пел так, что пророки и герои Израиля встали из своих могил и пытались пробиться в танц-зону поближе к Джиму, а потом мы все пели «перемен требуют наши сердца», мы – это Джим, Цой, Шай Агнон, пророки Малахия, Захария и Хаггай, а Джим требовал, чтобы зажгли огонь, и я протянул ему зажигалку, это была белая зажигалка Bic, ну та, из этой сказочки «Проклятие белой зажигалки», а может, это и не сказочка вовсе, потому что над Масличной горой взошла звезда по имени Шемеш; а потом было время «без десяти семь» Дали, и я прожил в этом времени больше года, а больше мне сказать об этом нечего; а потом это «без десяти семь» вскрикнуло и сломалось, а ровно через двадцать девять секунд «без десяти семь» умерло; «без десяти семь» умерло от потери секунд, потому что с двадцать девятой секунды по девяносто четвертую на видеозаписи клипа была Даша, и она улыбалась, этот клип мне принес Илья, и на нем с двадцать девятой секунды по девяносто четвертую – была Даша, и эти цифры зубилом выбиты на моих зрачках; а потом я искал Дашу на улице Бен-Йехуда, улице шириною в сон, и я до сих пор не понимаю, почему ты меня не убил там, в кафе, ты – это Бог, ты убил там девочку, трахавшуюся со своим тренером по фитнесу, и мальчика, не вовремя признавшегося в любви другой девочке, которую ты тоже убил, а еще человека, пробовавшего в Китае рисовое вино, настоянное на членах тюленей и каннских собак, я не знал, что бывают каннские собаки и что бывает вино, настоянное на членах этих каннских собак, а тот человек знал, но ты убил его, а еще ты убил официантку, никогда не слышавшую о таком вине, ты многих там убил, и я не понимаю, почему ты убил их, но не убил там меня, а Стиви Уандер начал заикаться из-за тебя, ну потому что слепой Стиви Уандер видел, как ты там всех убил; вот тогда я и ответил вместо тебя на письмо шестилетнего мальчика Алекса, у которого мама плакала из-за порванных колготок, ну потому что ты же не отвечаешь на письма, ты их даже не читаешь, и вообще про колготки – это Алекс написал, ну потому что ему было всего шесть лет, а на самом деле мама Алекса плакала не из-за колготок, а из-за того, что ты не отвечаешь на мольбы к тебе, и еще потому, что отец Алекса умер от рака и открыл на небе магазин компакт-дисков прямо напротив школы для ангелов, но про школу и магазин напротив школы для ангелов я узнал потом, когда слетал вместо тебя в Прагу; а письмо от Алекса я прочитал в машине «Маген Давид», мы сдавали тебе кровь, потому что тебе нужна была доза, мы сдавали кровь в машине «Маген Давид», и высохший старик с выбитыми цифрами на руках тоже сдавал кровь, а Барбра Стрейзанд пела «Авину Малькейну», но я понял, что не дам тебе дозу, и вместо этого полетел в Прагу к Алексу, потому что Алекс был моим первым, а как говорила верующая в тебя проститутка Снежана, девочки никогда не забывают своего первого, это как первородный грех, про который ты постоянно нам твердишь, а рыжеволосая мама Алекса сразу поняла, что я это не ты, но не потому, что я продул Алексу в плейстейшен, а потому, что Богу она бы ни за что не дала, а меня звала зайти попозже, когда Алекс уснет, но я не стал этого делать, хотя мама Алекса была очень красивой и у меня моментально встал, когда она прижалась ко мне грудью, но я улетел обратно в Израиль, а над небом Праги летали выпущенные нами с Алексом божьи коровки; а еще я все время думал про тебя, ну, не про тебя, конечно, но я думал, трахнул бы ты рыжеволосую маму Алекса или нет, ну хорошо, не хочешь, не отвечай, я так и знал, что ты не ответишь, и дело тут не в маме Алекса, ты вообще никогда не отвечаешь, по крайней мере, по действительно важным вопросам, ну да бог с тобой; а дальше мне пришлось несладко, потому что банк «Апоалим» не дал мне минус, а все деньги я потратил в Праге, чтобы заплатить сантехнику, похожему на Мика Джаггера, чтобы он починил унитаз рыжеволосой маме Алекса, потому что Алекс верил в тебя и верил, что я это ты, и было бы неправильно, если б верующий в тебя Алекс увидел, что Бог не может совершить чуда и починить унитаз, а когда банк «Апоалим» не разрешил мне минус, я две недели завтракал, обедал и ужинал вечером в баре, пока не получил зарплату на твоей почте, а еще около банка «Апоалим» на улице Бен-Йехуда гарвардский профессор Авраам пел, что ты устал нас любить, ну это я звал его Авраам, на самом деле его звали Чарльз Уотсон, в общем, этот Чарльз-Авраам расшифровал твое послание в человеческом ДНК, но ему не поверили и выгнали из Гарварда, и в Израиле ему тоже не поверили, и он наливал себе водку в футляр от пенсне и пел, что Бог устал нас любить, но я думаю, что ты нас никогда и не любил; а еще мы с тобой и твоим вторым встретились потом на лавочке перед моим домом, напились и пели Goodbye yellow brick road Элтона Джона и Берни Топина, а потом напились еще больше и пели «Только мы с конем», а моя соседка сверху вызвала миштору, и я, кстати, до сих пор не могу понять, кто из вас двоих фальшивит; а потом был прозрачный коньяк Godet Antartica, который принес Илья, а еще он принес исходники того видео с Дашей, и на них Даша сказала: встретимся в лифте, а Майлз Дэвис играл на трубе, потому что, когда кто-то кого-то ждет или кто-то кого-то ищет, всегда играет Майлз Дэвис; а потом лифт почему-то привез меня в Питер, а Питер, он как секс, нет, Питер, он как сигарета после секса, одна на двоих, нежнее, чем секс, нужнее, чем секс, и мы справляли мой день рождения в «Сайгоне», которого уже давно нет, а потом мы пили на квартире, и там были Чума, Куссуль, Магдич и еще целая куча людей, которые давно уже умерли, но они были живы и пили за мое здоровье, и я чувствовал их тепло, потому что свет ушедшей звезды все еще свет; а потом был нерусский снег, на который ссал негр, и это было в Нью-Йорке, и это было 19.02.1972 – лифт привез меня в Нью-Йорк этого дня, а в этот день в клубе Slug’s убили великого Ли Моргана; и я видел это и видел, как бесконечность стала вечностью; а потом лифт привез меня в место, где не было ничего, кроме песка, а еще там были ты и твой второй, вы сидели на песке, а за вами стояла дверь, совершенно непонятно, как она стояла на этом песке, но она там стояла, и ты тогда разрешил мне отвечать на письма к тебе – официально и все такое, хотя я и не спрашивал; правда, сначала ты сказал, что это хуцпа, но все равно разрешил, а потом в лифте я кровью подписал это самое официально и все такое, ну не кровью, конечно, просто ключом на стенке лифта нацарапал ОК; а еще вы – ты и твой второй – подарили мне кофеварку фирмы Bosh, но я оставил ее на лавочке, потому что печи, в которых сжигали евреев, были Siemens, Krupp или Bosh, это сказала моя соседка сверху, а она знала про это все – у нее на руках были цифры, такие же, как у моей бабушки и как у деда Ильи, и я оставил твою кофеварку на скамейке, а мы с Ильей побратались – он выбил у себя на руке цифры моей бабушки, а я цифры его деда, и потом мы с Ильей пили молча, не чокаясь, а с нами пили не чокаясь моя бабушка, дед Ильи и еще миллионы евреев, а кофеварку Bosh, которую мы оставили на скамейке, кто-то забрал, еврей скорее всего. Как сказала моя соседка сверху, это называется жизнью; и то, что называется жизнью, продолжалось: была свадьба прыщавого богомола, того, который пел, что все, что нам нужно, это любовь, и который «беспонтовый пирожок», его ты, ну то есть я, познакомил с официанткой Севан и сказал, что это ее «тот самый», и ей нужно только выйти из кафе, завернуть за угол и обрести его, и Севан вышла из кафе, завернула за угол и сказала, что ты сошел с ума, а ты, ну то есть я, объяснил ей про опизденевших – это люди, которые воруют для своих любимых луну с неба, но не успевают ее подарить, потому что пропивают луну раньше, и Севан полюбила опизденевшего прыщавого парня, и он перестал быть прыщавым, так вот родители этой самой Севан рассказали, что сначала переспали, а потом познакомились, ну, это отец рассказал, а мать заявила, что они раздвигали не только ноги, но еще и горизонты, и что все это происходило в Лифте, а Лифта – это такая израильская Шамбала, созданная людьми, не принятыми этой землей, и я понял, что Даша ждала меня в этой Лифте, потому что именно там любой мог найти приют, откровение и смерть; а Леонард Коэн пел «танцуй со мной до конца любви», и ты и твой второй играли в четыре руки на рояле, и я бежал в Лифту, но я опоздал, как опоздал когда-то в прошлой жизни в Москве, когда станцию «Телецентр» еще не построили и падал теплый снег, – в Лифте Даши уже не было, и снега тоже не было, зато там на дне древней миквы Брайаном Джонсом лежала луна, а огромные черные вороны кричали «ништяк»; а столетняяаможетпятидесятилетняябосикомивкосичках восьмиклассница Цоя, с которой мы курили Кастанеду, Керуака и Гессе, сказала, что Даша была, но уже ушла, и восьмиклассница не знает, куда ушла Даша, а еще она сказала, что все умерли, и только Цой жив, потому что вовремя умер, а потом столетняяаможетпятидесятилетняябосикомивкосичках восьмиклассница убежала, потому что ровно в десять мама ждет ее домой; а потом мы с тобой и с твоим вторым играли в русскую рулетку, а БГ [1] пел, что рок-н-ролл мертв, и я наверняка тоже был бы мертв, потому что у тебя нельзя выиграть, тем более в русскую рулетку, но меня спас лабрадор, которого звали Экклезиаст, а я решил звать лабрадора Эдик, потому что Экклезиаст слишком пафосно, и мы пошли жить ко мне на Дорот Ришоним, 5, и моя собачья жизнь стала более человеческой, ламповой, ну, знаешь, включаешь такой усилок, и лампы начинают светиться, а ты видишь, как звук становится теплым; а когда мы с лабрадором слушали Equinox Колтрейна, он сказал, что любой человек причиняет другому боль, просто надо найти того, кто стоит этой боли, а про тебя он сказал, что ты – как «Вана Хойа» на альбоме «Равноденствие», выпущенном «Мелодией»: на конверте в списке песен «Вана Хойа» была, а на самой пластинке нет; ну лабрадор Экклезиаст вообще был очень умным человеком; да, забыл еще про один грех: мы с Моцартом, ну, тот, который Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca, встретились и пили саке, не знаю, почему саке, я его сроду не пил, Моцарт спросил, есть ли у меня сад, мол, японцы говорят, что человек таков, каков его сад, и я показал ему свой искусственный кактус, тот, который ты принес, когда умер Джим Моррисон, и Моцарт ржал, в общем, он неплохой парень оказался, этот Моцарт, и мы с ним договорились встретиться в следующем году в Иерусалиме; а потом мне позвонила Даша, но я не слышал звонок, я спал, и это мой самый смертный грех из всех смертных грехов, и я себе этого никогда не прощу, и тебе тоже не прощу, хотя я ни разу не слышал, чтобы ты просил извинения за свои грехи; а меня ты, конечно, за этот грех наказал, и наказал по полной: когда я перезвонил Даше, она не взяла трубку – автоответчик, проклятый автоответчик, вновь и вновь: перезвоните позже или оставьте сообщение перезвоните позже или оставьте сообщение перезвоните позже или оставьте сообщение; забыл совсем похвастаться, ну то есть покаяться, я ведь с этим автоответчиком переспал, нет, не так – я его трахнул, ну, не автоответчик, конечно, а женщину, которая записывала эти самые проклятые «перезвоните позже или оставьте сообщение»; не помню точно, как это было, да и было ли вообще, я играл на своем черно-белом рояле в баре, она взяла меня за руку и отвела к себе в гостиницу, а я сказал, что у нее очень знакомый голос, и она ответила, что это голос мобильного оператора – перезвоните позже или оставьте сообщение, я столько раз орал на это «перезвоните позже или оставьте сообщение», столько раз умолял это «перезвоните позже или оставьте сообщение», а в этот раз я просто трахнул это «перезвоните позже или оставьте сообщение», но это не помогло, Даша не брала трубку, перезвоните позже или оставьте сообщение перезвоните позже или оставьте сообщение; а писем к тебе становилось все больше и больше, потому что прошел слух, что Бог есть и он отвечает на письма к нему, и началась настоящая эпидемия Бога, люди заражались этим вирусом и начинали верить в тебя, и чтобы окончательно уверовать в тебя, писали все новые и новые письма, и я отвечал на них; а потом меня призвали в армию, израильская армия называется ЦАХАЛ, и если есть что-то святое для израильтян, кроме хумуса, то это как раз ЦАХАЛ, и на проводах напились все, даже мой босс Мордехай, а лабрадор Эдик молчал, закутавшись в свою грусть, и постепенно все тоже замолчали, вслушиваясь в слова Экклезиаста, которых он не говорил; а в армии сержантом служил маленький бог без сисек Светлана Гельфанд, она была нашим мефакедет, у нее были глаза цвета теплой водки, и она часто повторяла «ой, то есть блядь», и это было правда, потому что все, что происходило, было ой, то есть блядь; в этом твоем мире вообще все ой, то есть блядь; а еще в одной палатке со мной жили евреи: русский еврей Поллак, марокканский еврей Иона и верующий в тебе еврей Ицхак; верующего в тебя еврея Ицхака выгнали из верующей в тебя общины за то, что он верил в тебя не так, как надо, и хуже того – он как-то поставил в иешиве диск Magma и сказал, что это Тора на кобайском, вот тогда его и выгнали, как будто он не правоверный еврей, а какой-то там Дэйв Мастейн, которого выгнали из «Металлики» за пьянство, и тогда Ицхак пошел в армию, потому что он не знал, куда еще идти, а полетов на планету Кобайя еще не было, ну потому что планеты Кобайя не существует; русский еврей Поллак развозил ночью проституток, чтобы заработать на обучение в университете, но однажды одна из девушек с грудью четвертого размера и самыми добрыми в мире глазами, прежде чем подняться к клиенту, решила задачу, которую он никак не мог решить, и Поллак бросил развозить проституток, и университет тоже бросил, и пошел в армию; марокканский еврей пошел в армию, потому что надеялся устроиться на работу в ирию, а без службы в ЦАХАЛ нельзя устроиться на работу в ирию; а я пошел в армию, потому что Даша не брала трубку, нет, я, конечно, повестку получил, но в армию я пошел не потому, что получил повестку, а потому, что Даша не брала трубку; а маленький бог без сисек учил нас, здоровенных парней, как выживать в мире, который неправильно придумал Бог большой, но это очень трудно – выживать в неправильно придуманном тобой мире, и тот, кого любил маленький бог без сисек, тот, с которым она гуляла по трамвайным рельсам и с которым запланировала внуков, так вот, его убили, а маленький бог выплакала свои глаза, и они стали безалкогольными; получается, ты не только убил любимого маленького бога без сисек, ты еще и убил всех запланированных внуков маленького бога без сисек; а потом наступил шабат, а в израильской армии отпускают солдат на шабат домой, а у верующего в тебя Ицхака не было дома, вернее, он был, но его там не ждали, потому что Ицхак неправильно верил в тебя, и я позвал его к себе, и мы пошли в «Регу», и там Ицхак обрел истинную Веру, и они с Верой трахались в моей квартире как сумасшедшие, а я сидел на лавочке перед своим домом с двумя М-16, моим и Ицхака, и звонил Даше: оставьте сообщение, перезвоните позже, а жизнь иногда выглядит так, как будто сценарий к ней писали братья Коэны и снимали они же, вот такая у нас была жизнь; а в Корее альбом «Кино» «Это не любовь» был выпущен под названием «Это Не Июъвь», а Даша не отвечала, а Ицхак с Верой продолжали трахаться, и если это не июъвь, то я не знаю, что такое июъвь; а потом мы вернулись в армию и фильм братьев Коэнов превратился в сериал братьев Коэнов, и был кросс, и был Моцарт, Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca, это араб взорвал бомбу, он хотел убить нас и убил бы, но сержант Армии обороны Израиля спасла всех, накрыв бомбу своим телом, а Моцарт, услышав взрыв, замолчал; ой, сказала маленький бог без сисек, а увидев кровь, поправилась – то есть блядь; саундтреком к смерти играл БГ кровью на песке, все люди братья, а маленькая девочка Света посмотрела безалкогольными глазами куда-то вверх, и они вдруг стали прежнего цвета теплой водки, и если бы ты не спрятался, то мог бы прочитать в глазах маленького бога просьбу к Богу большому: просто посмотри мне в глаза и скажи, что это воля твоя; но ты, Бог большой, не осмелился тогда посмотреть в глаза маленького бога, ты даже мне в глаза сейчас не смотришь, а рассматриваешь бутылки, которые я принес сдавать, я смотрю, куда смотришь ты, и узнаю эти бутылки от сломанной водки, мы поминали этой водкой маленького бога, тогда в мире сломалось все – сначала хамсин, потом время, потом сломанное время срослось неправильно и пришлось ломать заново, и водка тоже сломалась, сломалось все, кроме нас: русского еврея Поллака, марокканского еврея Ионы и верующего в тебя еврея Ицхака, – мы поминали маленького бога по-русски: молча, остервенело, не чокаясь, вернее, Ицхак сидел в одиночной камере за то, что убил араба, который убил нашего маленького бога, но он был с нами; а ты и твой второй играли нами в крестики-нолики, а еще уговаривали меня вернуться на твою почту, ту, что на Агриппа, 42, – проклятое место, булгаковская Голгофа, а может, не только булгаковская; а вы, ты и твой второй, хотели, чтобы я продолжал отвечать на письма к тебе, и пообещали, что Даша вернется, вернее, сказали, что Дашу только Экклезиаст может найти, тот, который лабрадор, а еще ты сказал, что у тебя нет ничего святого, а твой второй подтвердил, что нет и не может быть, и у него, ну, у твоего второго, тоже нет и не может быть ничего святого, а Эдик сказал, что найдет Дашу, если у меня сохранилась какая-то вещь с ее запахом, и я дал ему майку, ту, которая была на Даше в то счастливое утро десять лет назад, – ту, с надписью «Лучше не будет», и мы обнялись с лабрадором, и он ушел…

«Сто пять шекелей двадцать девять агорот», – обрываешь ты мою исповедь. И отсчитываешь. Сотню бумажкой, а остальное – монетками. Сначала пятишекелевую монетку, а потом двадцать девять монеток с галерой, номиналом в одну агору. Да и еще тщательно пересчитываешь эти двадцать девять монеток, чтобы, не дай бог, не ошибиться. Я даже сначала испугался, что ты заставишь и меня пересчитать. Но ты молчал, и я сгреб мелочь себе в карман. Ну вот – и подоконник очистил, и душу.

После исповеди хочется курить. Мы с тобой стояли, обессиленные, прислонившись к стене магазина, и курили. Не смотрели друг на друга. Заговорить было не нужно, говорить было не о чем.

Напротив магазина находилась автобусная остановка. На электронном табло бежали строчки:

; хотелось сесть в автобус, который прибудет через пять минут и умереть; еврейские буквы сменились арабской вязью: ; умереть захотелось еще больше; вдруг появилась кириллица. С непривычки электроника не справлялась с русскими буквами, они спотыкались, затем дыхание электронной строки выровнялось и бег стал ровным:

Перекури страхПерекури смехПерекури крикПерекури боль

Ивритские буквы сбили кириллицу с ритма:

???????? ??? ???? ???? 4 ????

Через затяжку бег продолжился:

Перекури стыдПерекури адПерекури отчаяниеПерекури молчание??????? ??????? ???? ???? ???? ?????Вкури этот самый мигС дымом вдохни теплоПойми: это всё – говноВкури, что и ты – говно???????? ??? ???? ???? 3 ????Перекури себяПерекури ееПерекури всеПерекури всех??????? ??????? ???? ???? ?????Перекури смертьИ забычкуй жизнь

Ты стоял рядом, курил и внимательно читал появляющиеся буквы. Так, как будто не ты их написал. Хотя, может, и не ты. Может, это твой второй. Или кто-то в Эгеде баловался. А потом табло погасло, а автобус так и не пришел. Это было странно. Эгедовские автобусы всегда ходят точно по расписанию. Но он не пришел.

Потом я пришел к себе, но в себя так и не пришел и рассказал обо всем кактусу.

– Все-таки не нравится он мне, – скривился кактус, выслушав мой рассказ.

– Кто?

– Да Бог этот твой, – кактус колючкой вычищал у себя грязь под ногтями. Ну то есть он что-то такое делал, что выглядело, как будто он колючкой вычищал у себя грязь под ногтями. – У таких, как он… – Кактус тщательно осмотрел ногти на руке, удовлетворенно кивнул и только тогда закончил фразу: – Есть внутри что-то вроде смерти. – Он испытующе посмотрел на меня и спрятал руку в карман. Ну так это выглядело: как будто кактус испытующе посмотрел на меня и спрятал руку в карман. – Ты бы держался от него подальше, – вновь включил бабушку кактус.

– Угу. И шапку надень и шарф, – проворчал я, но старался и в самом деле впредь держаться от тебя подальше. По крайней мере, в тот русский магазин на улице Гилель, 17, никогда больше не ходил.

А в израильском супере, куда я зашел как-то после работы, меня вдруг окликнул женский голос:

– И вы здесь?

Я обернулся и всмотрелся в типично русские черты, сквозь которые уже начал пробиваться Израиль. Моль – та самая сестра умершей Тефали, моей учительницы музыки. Зеленые глаза бога Окуджавы замаскированы очками в модной израильской оправе. Ну как модной – безвкусной.

– Здравствуйте.

– Шалом, мотек!

Оказалось, что Моль живет по соседству со мной, и я помог ей донести продукты до квартиры. Очень хотел уйти сразу, но не получилось. Моль рассказала, что она тут уже почти четыре года и что ей все нравится. Что только в конце жизни, в Израиле, она поняла, что жить надо, как израильтяне: никуда не спешить, совланут и беседер, беседер и совланут, не то что там, – и что она впервые не выживает, не решает проблемы, она – «осе хаим». «Оса хаим», – автоматически поправил я ее. Моль на секунду задумалась, но тут же снова встряхнулась: а вы знаете, что улыбка на иврите будет «хийух»? И рассмеялась задорно, как девочка.