И знаешь, много хереса утекло с тех пор, а я все еще еду в Петушки к любимой девушке.

Потом официант принес тщательно упакованный суп и дябли, и я поехал на Лютеранское кладбище. Бодров был на месте. Я протянул пакет, и туда нырнуло его лицо. Вытащил Бодров оттуда свое лицо другим. Совсем другим. Лицо молча закурило, а когда я посмотрел внутрь пакета, мне захотелось выпить. Дябли оказались просто сухарями. Бодров докурил, а потом сказал очень усталым голосом:

– Теперь ты понимаешь, что правда никому не нужна? Сила – она не в деньгах и не в правде. Она – в дяблях.

Бодров размахнулся и выбросил пакет с крем-супом из белых грибов, приготовленным на бульоне с шампанским Lancelot-Royer Palkin, черным трюфелем и шнитт-луком. Дябли рассыпались по всему кладбищу.

– Ты спрашивал, почему я умер?

Я молчал.

– Володя, – позвал Бодров.

Откуда-то из-за лютеранских могил появился худой мужик лет пятидесяти, выглядевший лет на сто.

– З-з-з-вал, Д-д-данила? – заикаясь, спросил он Бодрова.

– Ты его знаешь? – Бодров подвел мужика ближе ко мне.

– Нет.

– Володя Бурдин, – улыбнулся золотыми зубами мужик.

Это имя мне ничего не говорило.

– А его никто не знает, – окончательно разозлился Бодров. – «Вечно молодой, вечно пьяный» слышал?

– Конечно.

– А это же его строчка. – Бодров ткнул пальцем в мужика. – И «галлюцинации» эти – тоже его.

– Ну это не совсем так, – начал оправдываться Бурдин.

– Ты один из основателей группы?

Володя кивнул.

– «Вечно молодой, вечно пьяный» – твои слова?

– Ну у меня целая поэма была, и там такой рефрен…

– А знаешь, что самое интересное? – это уже Бодров мне.

Я не знал.

– Знаешь, за что он сел? В первый раз?

Этого я тоже не знал.

– Он украл аппаратуру для «Смысловых галлюцинаций». Ну то есть задумали они спереть ее вместе, но в последний момент Буба отмазался. А этот и еще один сели.

– Молодой был, – улыбается себе молодому Бурдин. – И потом, должны же мы были как-то репетировать.

– Вот с тех пор и репетируешь – по тюрьмам и психушкам. А Буба твой с твоей песней себе имя сделал. Про бабло я вообще молчу.

– Д-д-да у меня песен этих – ц-ц-целый чемодан…

– Да я же не об этом! Я о том, где он сейчас и где ты! И о том, как я типа за правду под украденную у тебя песню на экране всяких упырков косил! А получается, что главный упырок – я и есть. И не за правду я бегал, а за дябли!

– Т-т-так и ты м-м-молодой был, – улыбается Бурдин тому молодому Багрову.

– Молодой, – соглашается Багров и тоже улыбается.

– Д-д-данила, как, ты говоришь, эту х-х-херню зовут? – спрашивает Бурдин, поднимая с земли сухарик.

– Дябли, – смеется Багров.

– А ведь вполне с-с-съедобно, – жует этот самый дябл Бурдин.

– На закусь сойдет. – Данила в свою очередь пробует фирменное блюдо шеф-повара ресторана «Палкинъ».

Оба хохочут. Мне всего двадцать пять, ну хорошо, скоро двадцать шесть, а я чувствую себя безнадежно старым рядом с ними – вечно молодыми и вечно пьяными. Пора уходить.

– Эй, – окликает меня Бодров у самого выхода из кладбища.

Оборачиваюсь.

– Я про Дашу твою. Когда ты ее снова встретишь…

– Если, – перебиваю я.

– Когда, – упрямо повторяет Данила. – Так вот, когда ты ее встретишь – не отпускай больше!

– Н-н-ни за что н-н-не отпускай, – добавляет Володя Бурдин.

Не отпущу, обещаю я себе. И «Смысловые галлюцинации» больше не буду слушать. Н-н-никогда н-н-не буду.

Около кладбища меня уже ждало такси. Водитель невозмутимо выслушал: Иерусалим, Дорот Ришоним, 5, – и тронулся с места.

– Какая из радиостанций вам меньше всего претит?

Но меня же не зря Черный пес по Питеру всю ночь водил – реагирую соответственно:

– Тишины, пожалуйста. Погромче.

– Значит ли это, что я должен открыть окно? – улыбается таксист, прибавляя скорость.

Все-таки избранный народ – это не евреи, это питерцы. Выехав из города, водитель разгоняется до ста пятидесяти. Поймав мой испуганный взгляд, усмехается: не бойтесь, выживем. В крайнем случае – из ума.