День ото дня Мэри становилась все циничнее. В ее доме полицейских больше не называли свиномазыми; это слово стали считать слишком вежливым для них. Мэри говорила так: «Свинья – это не отбросы, понимаешь? Свинью можно съесть всю, целиком. Я люблю свиней. Но я против законников».

Прошло совсем немного времени, и воровство стало систематическим семейным занятием.

– Одна из моих дочерей приносила краденый кофе, – вспоминала Мэри. – «Тейстерс чойс». И мясо. Я могла бы каждый день есть стейк, если бы захотела. Мои дети воровали на рынке «Пи-энд-Си», уносили краденое в штанах. Иногда их ловили. Малыша Пита часто арестовывали уже с девяти лет. Иногда мои дети воровали в магазинах толпой. Один клал вещи в тележку и подкатывал ее к другому, и они перекладывали вещи под одежду, пока кто-то еще загораживал проход. Господь присматривал за ними, ведь он знал, что если они не украдут, то и не поедят. В то время мы питались по талонам. Моим детям приходилось ходить в краденом. Если бы они этого не делали, их арестовали бы за непристойное обнажение.

Ситуация становилась все хуже. Однажды ночью малыш Пит пришел домой пьяный.

– Мам, – сказал он, – вот тебе тридцать баксов.

– Где ты их взял? – спросила Мэри и заметила кровь на его кроссовках. – Господи, что случилось?

Заплетающимся языком малыш Пит рассказал, как украл упаковку пива и бумажник у старика, которого ударил на улице палкой.

Первой мыслью Мэри было вызвать полицию, но она сказала себе: «Копы никогда ничего для меня не делали. Они повесят все на Пита, а ведь он этого не хотел. Посмотрите на него! Бедный ребенок просто напился».

Газета «Уотертаун дейли таймс» упомянула об этом нападении, было объявлено небольшое вознаграждение.

– Я никогда никому ничего не рассказывала, – призналась Мэри много лет спустя. – Я ненавидела законников. Почему я должна сдавать им своего сына? Если говоришь правду, толку от этого никакого. Если лжешь, тебе верят. Да и потом, это не имело значения. Тот старик позже сам умер от пневмонии.

В конце концов я и дети перебрались обратно в Рочестер. Я скучала по маме и остальным родственникам. Когда мы вернулись домой, я каждый день навещала могилу Карен. Я смотрела на ангела на ее надгробной плите и разговаривала с ней. Я больше не хотела уезжать от нее.

Однажды ночью она пришла ко мне, одетая в свое розовое погребальное платье. Она шла, раскинув руки, и кричала: «Мамочка, мамочка, иди сюда!»

Я подумала: «Боже мой, она дома!»

– Карен, мамочка здесь, – сказала я и пошла к ней навстречу, но она стала пятиться. – Карен, перестань. Стой спокойно, милая! Я не могу до тебя дойти.

Потом я проснулась.

Говорят, время лечит, но мне становилось только хуже. Я не могла управлять своей жизнью, не могла делать самые элементарные вещи. Я убегала с рынка в слезах. Плакала, когда смотрела кино. Я больше не была семейным клоуном. Я плакала и не могла остановиться, не могла взять себя в руки. Это было несправедливо по отношению к моим детям и ко всем остальным.

Я решила покончить с собой, но не могла придумать, как это сделать. У меня еще оставалось что-то от былого тщеславия, и я говорила себе: «Не делай ничего, что изуродует тебя. Ты должна лежать в гробу красивой. Не калечь себя, не прыгай с моста».

Я взяла таблетки у нескольких врачей и однажды ночью, пересчитав их, решила, что мне хватит. Я попросила сестру и шурина приехать, чтобы попрощаться с ними. Гэри вошел и сказал:

– Хелен, ты неважно выглядишь. Тебе нужно перестать ходить на могилу каждый день.

Я сломалась и напрочь забыла о своем плане.

– Мне нужна помощь, – сказала я. – Вам лучше отвезти меня в больницу.

В психиатрическом отделении было так много неуравновешенных людей, что я боялась выходить из палаты. У меня были долгие беседы с психотерапевтами о моем горе, и это лечение спасло мне жизнь. Когда я вернулась домой через месяц, я уже знала, что справлюсь.

Но я по-прежнему не могла видеть людей. Каждый день после работы я спешила домой. Я думала, что если буду в своей квартире и моя дверь будет закрыта, никто не сможет прикоснуться ко мне, никто не сможет сделать мне больно. Я смогла выжить, но боль так и не прошла. Окружающие говорили, что мне следует обратиться к психологу, но я не хотела этого делать.

Потом начались мигрени. Моя семья посоветовала обратиться к неврологу, но я подумала, какой в этом толк? Мне нужно было привести ее в дом, если я собиралась вымыть голову. Я думала, кричала она мне или нет. Почему я ее не слышала? Может быть, сушилка работала слишком громко?

Друзья посоветовали мне перестать наказывать себя. Они звонили, передавали свежую информацию о лечении головных болей, о новейших методах, но я не слушала. Я не принимала лекарств. Я решила, что это мое наказание.

В «Грин-Хейвене» Артур Шоукросс устроился основательно. Здесь его наказывали за хранение контрабанды, кражу продуктов питания, драки, беготню по коридору, громкие разговоры по ночам, но это были незначительные правонарушения, которые, растянувшись на несколько лет, не повлияли на общую оценку его поведения. Он продолжал сопротивляться психотерапии и отказался записаться в тюремную программу для преступников, совершивших половое преступление. Некоторые из его психотерапевтов считали, что он не способен осознавать свое поведение, другие же пришли к выводу, что он слишком упрям, чтобы пытаться это сделать.