Он помнил, как они ходили в тот день в кино, проникли зайцами в кинозал, обманув сонную толстую билетёршу. Помнил, как валялись на траве в парке, у самой стены стеклянного купола. Помнил, как Анна делила на троих четыре бутерброда, делила честно, хотя с утра, когда она эти бутерброды готовила, на третьего они рассчитаны не были. На третьего лишнего.

Всё это он помнил. Как и помнил свой страх, что этот волшебный день закончится, а следующий, тот который придёт после, опять будет без них, без спокойного светловолосого мальчишки, легко и открыто улыбающегося миру, и серьёзной девочки, очень высокой — она тогда была выше Пашки и даже выше него, Бориса. Но чудо продолжилось. И через день, и через два, и через месяц и год — ничего не заканчивалось, ничего. Игры, детские тайны, обиды, ссоры, примирения, шалости.

Когда Змея, их кураторша, визжала на весь класс: «Савельев, чтоб завтра отец был в школе! Немедленно!» это означало, что следом за Пашкиной фамилией прозвучат и их с Аней фамилии. И хотя после этого Борьке и влетало по первое число от отчима, он всё равно был счастлив. Счастлив от того, что они — вместе, что они — неделимая троица.

И за всю свою школьную жизнь, если не считать каких-то мелких неурядиц и недоразумений, он один единственный раз испугался, что их команда распадётся. Вернее, команда-то останется, но без него, без Бориса…

***

— Не, Паш, я же не настаиваю. Не хочешь, я и один схожу. Мне-то что. Я чего о себе пекусь что ли? Я о тебе, дураке, думаю. Так ведь и помрёшь, никем нецелованный.

Борька хохотнул и скосил глаза на друга. Савельев мучительно покраснел, помолчал и наконец выдавил из себя:

— Да я понимаю, что ты не о себе, просто… ну неудобно мне как-то, ты с ней, а я…

— Неудобно, Паша, шубу в трусы заправлять, а всё остальное нормально. И тем более она ж не одна придёт, я тебе о чём уже битый час твержу. Она с подружкой будет, с Викой. С Мосиной. Мосина, кстати, о тебе спрашивала.

— Обо мне?

Пашка нещадно тупил, и разговор, зашедший уже на третий круг, рисковал зайти и на четвёртый, и на пятый, и на двадцать пятый. Боря перепробовал разные подходы и чувствовал, что Пашкина броня уже вовсю трещит, осталось только немного поднажать.

— Я понимаю, что ты ради меня стараешься, — Пашка взъерошил рукой волосы. — Только, ну…

— Баранки гну. Давай, Савельев, решайся. Идёшь или не идёшь. Или я один.

— Иду, — решился Пашка.

Боря мысленно возликовал. Он обрабатывал Пашку не первый день, пуская в ход всевозможные уловки. Сработала последняя: «я ж, Паша, не ради себя стараюсь», на которую Савельев и клюнул. Купился. Повёлся, как велся всегда на что-то подобное.

На самом деле Борька старался именно для себя, хотя и убеждал себя в обратном, доказывал самому себе, что делает это исключительно во благо дружбы — дружбы их троицы. Потому что она рушилась. По мнению Бориса, рушилась.

…Всё началось с невинных переглядок. Между Аней и Пашкой.

Анна, думая, что её никто не видит, чуть дольше, чем обычно, задерживала на Пашке взгляд. А он иногда на уроках — Борька сидел прямо за ними — повернув голову, замирал, не в силах оторвать глаза от точёного, иконописного профиля Анны. А когда однажды они проникли на заброшенную территорию где-то на нижних этажах, огороженную пластиковыми щитами, через которые им пришлось перелезать, и Аня, неловко спрыгнув, угодила прямо в Пашкины объятья — объятья чуть более крепкие, чем просто дружеские, — Боря Литвинов испугался по-настоящему. Испугался того, что между этими двумя зарождается что-то своё, красивое и тайное, что неминуемо вытолкнет Борьку из их дружбы, как ненужную и отыгравшую своё вещь. Он содрогнулся от одной только мысли, что станет лишним, тем самым лишним, которым всегда боялся стать, и, столкнувшись лицом к лицу со своим застарелым кошмаром, решил действовать и действовать единственно знакомым ему способом — не допустить этого опасного сближения, подтолкнуть Пашку к кому-то другому. Этим другим, вернее, другой, и стала Вика Мосина, красивая пустышка, с которой сам Борька целовался пару раз, так просто, от скуки и от нечего делать, и которая была подружкой Лики, Бориной очередной пассии, тоже, впрочем, изрядно к тому времени поднадоевшей.

«Ну и ничего страшного не случилось, подумаешь, — утешал себя Боря, глядя, как Пашка прижимает к себе хихикающую Мосину, неловко пытаясь залезть той под кофточку. — В конце концов Савельеву тоже как-то надо мужиком становиться. Пора уже…»

Но какие бы доводы не приводил Борис, как бы не утешал себя, внутри что-то грызло. Что-то нехорошее, словно он совершил мелкий и подлый поступок. А перехватив спустя пару дней Анин потухший взгляд, он и вовсе сник…

***

Почему эта старая история вдруг всплыла в памяти именно сейчас, Борис прекрасно понимал. И дело было не в Мосиной, фарфоровой кукле с круглыми голубыми глазами, с которой у Пашки то ли было чего, то ли не было. И не в Лике, которая висла на Борисе тогда, и с которой у него потом, уже после школы, случился мимолетный роман, лет восемнадцать назад или около того. Дело было вовсе не в них. А в глупой Бориной выходке, спровоцированной детским страхом — страхом остаться в стороне.

Этот страх и сейчас толкал его. Заставил бросить в глаза Савельеву идиотские слова про третьего лишнего, в смысле, просто лишнего, за которые тот не преминул ухватиться. И которые уже нельзя было так просто спустить на тормозах. Хотя…