Он смотрел на её лицо, знакомое и незнакомое, на шальной румянец на щеках и чуть вздёрнутый нос, на бледные, редкие веснушки, придававшие ей немного детский вид, на золотые искорки в серых глазах и удивлялся — удивлялся самому себе, тому, что так долго сопротивлялся, отталкивал, не желал впускать в своё сердце и душу человека, так похожего на отца… так похожего на него самого.

И совершенно неожиданно пришло чувство вины. Ничем необоснованное и ничем не подкреплённое, потому что его вины во всей этой ситуации точно не было, и всё-таки… всё-таки вина была. Перед Марусей, перед мамой её, той женщиной, которая плакала и не скрывала своих слёз, когда они прощались с отцом.

— А мама твоя, — он коснулся этой темы осторожно, не зная, как она отзовётся в Марусе. — Она… жива?

Маруся кивнула.

— Знаешь, я бы хотел с ней познакомиться, поговорить… потом, когда всё закончится. Если закончится… И, если она, конечно, не будет против.

Она молчала, и он вдруг испугался. Испугался, что ему откажут. Маруся откажет. Скажет что-нибудь типа, да кому ты нужен со своими разговорами, тебя только не хватало. Да не было б тебя, может, и отцовское сердце не износилось бы так рано, и…

— Она не будет против, — до него не сразу дошло, что она говорит. — Паша, мама не будет против. Вот увидишь. Увидишь…

Стук в дверь прервал её на полуслове, и почти одновременно со стуком дверь распахнулась и в кабинет ввалился Гоша, поправляя на ходу сваливающиеся с длинного носа очки.

— Павел Григорьевич, я вам… — увидев их с Марусей, Гоша открыл от удивления рот и застыл.

— Ну что у тебя? — Павел поднялся. — Что-то новое с графиками?

— Да, то есть нет. Я спросить пришёл, — и Гоша опять замолчал.

— Ну спрашивай.

— Вы… ну если… — парень переступил с ноги на ногу и опять протянул. — Я тут…

К Гошиной манере речи привыкнуть было трудно. Парень то восторженно тараторил, то мямлил что-то невразумительное, так, что Павлу хотелось придать ускорение в виде пинка. Он и сейчас едва сдерживался.

— Гоша…

Лёгкая угроза в голосе подействовала, вернула Гоше восторженность и быстроту речи.

— Если вы в столовую сегодня ужинать не пойдёте и у себя останетесь работать, я могу вам из столовки принести что-нибудь. Вы скажите, мне не трудно. Совсем не есть нельзя. Это для здоровья неполезно.

— Гоша, — Павлу всё-таки хотелось его пристукнуть. — Гоша, я не ребёнок. Сам о себе в состоянии позаботиться. Понятно?

— Понятно.

— Иди отдыхай, Гоша.

Слава богу, уговаривать Гошу Васильева идти отдыхать не пришлось, тот выкатился за дверь, а Павел, силясь не рассмеяться, повернулся к Марусе.

— Вот и что прикажешь с ним делать?

— Терпеть, — в серых Марусиных глазах замелькали знакомые смешинки. — Это же Гоша. Он неисправим.

— А знаешь, кое в чём он всё-таки прав.

Павел подошёл к Марусе и протянул ей руку.

— Вставай. И пойдём-ка ужинать. Не знаю, как ты, а я чертовски проголодался. А насчёт твоей сверхурочной работы, — продолжил он, когда она поднялась. — Мой приказ остаётся в силе. Я тебе запрещаю и точка. И пусть Селиванов хоть лопнет от злости. Это понятно?

На лице Маруси появилось знакомое упрямое выражение.

— Я всё равно считаю, что это неправильно…

— Это не обсуждается, — Павел сдвинул брови, пытаясь придать себе сердитый вид. Получилось так себе, потому что злиться теперь на неё он не мог, как не пытался. Пришлось повернуть всё в шутку. — А не будешь меня слушаться, буду запирать тебя на ночь в твоей комнате на замок.

— Только попробуй, — фыркнула она. — У тебя ничего не получится.

— Это ты меня ещё плохо знаешь.

По пути в столовую они встретили Анну.

— Паша, Маруся… — начала она и резко замолчала. Её тонкие чёрные брови поползли вверх. Непонятно, как она поняла, но поняла. Прочитала на их лицах или ещё как-то углядела. И теперь не знала, что сказать, только смотрела на них обоих, переводя взгляд с него на Марусю и обратно.

Маруся молчала, да и он не понимал, что надо говорить. Ну разве то, что он дундук. Смешное слово, которым его наградила Маруся, настойчиво лезло в голову. Его он и сказал, смущенно пожимая плечами — мол, да, дундук.

— Ну это, положим, Паша, я и так знала, — Анна покачала головой. — Но твоя способность к самокритике не может не радовать.

***

За стеной их вип-зала — дурацкое слово, а прижилось — смеялись и разговаривали люди. Обрывки речи долетали сквозь неплотно прикрытую дверь.

Первый раз за всё то время, что они находились здесь, на станции, Павел чувствовал некоторое примирение с самим собой. Это было странное состояние, отдалённо напоминающее счастье, хотя до полного счастья, конечно, ещё предстояло дожить.