– В начале мая обычно так… – Филипьев помолчал, видимо, что-то обдумывая. – Ты это, лучше… У меня навоз есть, а твоя землица-то жидка стала. Ежели хочешь – удобряй, тележку дам.

Сергей согласился почти с радостью. Его тянуло к какой-нибудь – вообще-то все равно к какой – физической работе. Она выгоняла шлак и утомление, скопившиеся за дни увлеченного писания картин, когда весь он был полон натурой, цветом, поиском, обдумыванием; она наполняла его новыми душевными силами. Нужен был труд руками и в то же время отдых, скрытая, подсознательная подготовка к новой волне вдохновения.

Он возил навоз от соседского коровника на свой огород. Грузил вилами, тащил тележку через проем в прясле, который сделал Филипьев, сняв две жердины, крепящиеся проволочками; вываливал навоз кучами метрах в пяти друг от друга… Занятие увлекло, он пытался думать о постороннем, но мысли скакали, то цепляясь за какой-нибудь дефект в одной из картин, который ему только что ясно увиделся, то представлялось, как вспашут и он будет садить здесь картошку, то хотел представить, что сейчас делают его друзья в городе, то о Наде пытался размышлять, то вспоминал зажатый скалами Енисей…

Совершая одни и те же движения, Сергей не ощущал усталости, но тяжесть уже начинала сдавливать тело, стягивала цепкой хваткой мышцы рук, спины, ног.

– Вот это дело! – похвалил Филипьев, снова выдергивая Сергея из забытья работой. – Быстренько ты… Уже, считай, половину участка затаскал. – Пробежал прищуренными глазами по огороду. – Теперь картошка у тебя во будет! – и показал свой огромный, корявый и коричневый, действительно очень похожий на клубень кулак.

Сели на бревно у коровника перекурить. Только сейчас Сергей почувствовал острую, но приятную боль, покалывание, и стал нарочно пошевеливаться, раздражая эту боль и прислушиваясь к ней. Это была не боль болезни, а, наоборот, развития, роста, ломки организма; она напоминала забытую детскую боль, когда режутся коренные зубы, выталкивая из десен слабые молочные… Пот пощипывал глаза, приходилось часто моргать, и веки тоже слабо, но ощутимо побаливали, будто стали тяжелее, и кожа на них натянулась.

– Ты, это, Серёг, работу за рога особо-то не хватай, – советовал ему сосед, дымя своей самокруткой, забитой пахучим, самосадным табаком. – Она и поддеть могёт… Вот приехал тут мужичок к нам сюда из Братска. «Не понимаю, – говорит, – как вы так живете, как в штаны навалили. Вот я вам покажу, как надо хозяйствовать!» Ну, дом строить начал – терем целый. Два этажа, гараж под им, комнат штук пять. Баню тут же здоровенную, тоже как изба настояща. Развел животины ферму, на огороде всё каки-то теплицы с печами, парники несусветные. И чего? На три года неполных его и хватило. Пришел как-то: «Всё, шабаш, устал!» И бросил, запил… Счас дом стоит недостроенный, сам в бане живет, жена его с ребятишками в засыпушке – вот-вот крыша рухнет; машину по пьяни разбил… Надорвался мужик, и всё… Тут потихоньку надо, ведь всю жизнь так, силы-то, их растянуть надо. Эт самое – распределить.

…В два дня он перетаскал на свое поле весь навоз. Тело с непривычки ломило страшно, сон от усталости долго не приходил, зато потом обрушивался черным, огромным камнем; ничего не снилось, ночь пролетала как миг, не принося физического облегчения, не восстанавливая, кажется, сожженную энергию.

Отлежавшись, пригасив ломоту, Сергей истопил баню, смыл с себя пот, землю, запах навоза. Перед обломком мутного зеркала подправил бороду, оделся посвежее и вечером пошел к Наде. Вместо банки нес завернутый в газету холстик. Решил подарить ей «Молочницу»… На днях, копаясь в заваленной поломанной мебелью, какими-то сопревшими тряпками, рассохшимися кадками летней кухне, он обнаружил большой и ровный кусок ДВП. Напилил несколько узких, но чуть шире подрамника полосок, прибил по бокам полотна; это был единственный возможный здесь способ обрамить картину, придать более-менее законченный вид – собрать ее… С внутренней стороны он загнул на подрамнике два гвоздика, привязал к ним веревочку. Может, захочет Надя повесить на стену…

– Добрый вечер, Надежда Викторовна! Можно?

– Да, проходите, конечно! – Надя, улыбаясь, смотрела на него; увидев сверток, наигранно испугалась: – А что ж вы без банки? Неужели разбили?

– Нет-нет. Я вот… принес вам… – неловко снимая газету с холста, хрипловатым от волнения голосом произнес Сергей. – Вот…

– О-ой!

Таким женским, искренним было это «о-ой!» и так засмеялись, засветились добрым светом глаза, когда смотрела Надя на картину, что Сергей с неожиданной остротой почувствовал, как тянет его к этой женщине, хотелось быть и быть с ней, видеть ее всегда, слушать журчание ее голоса, слышать трогательно-наивные слова… Когда собирался и шел, думал сделать ей приятное, исполнить просьбу, показать свою работу, а сейчас понял, что это нужно в первую очередь ему самому и что картина, подарок – лишь повод явиться не как покупателю молока, а в другом качестве, и это качество Сергей боялся и не хотел себе называть.

– Меня, да, изобразили? – лукаво взглянула на него хозяйка.

– Н-ну, так…

– Хорошо, наверно, получилось… И молоко-то какое, а! Прям козье!

– Почему – козье?

– Густое, аж с желтизной такое… Как у коз…

Прошедшие дни сливались в памяти в комок отжившего, поблекшего прошлого. Зато реальный, сегодняшний день был наполнен маленькими, интересными, знаменательными даже событиями. Появились мухи, они летали коротко, подолгу отдыхали, сидя на нагретых солнцем досках и бревнах… В середине апреля начали надсадно жужжать и пчелы – искали цветы, кружились над ивами, березами, черемухой… В избушке вдруг забегали по полу, вещам сенокосцы и уховертки; Сергей давил их, ожидал увидеть и тараканов – самых привычных насекомых в домах – но их, к счастью, не оказалось.

Весна вроде бы окончательно прогнала зиму, всецело завладела землей. И даже если серело небо, дул ледяной ветер, начинал сыпать снег, то тут же таял, превращался во влагу, и она испарялась, как только солнечные лучи пробивали холодную завесу туч… Воздух прогрелся, вечера стояли длинные и теплые, старушки дотемна вели на лавочках возле калиток свои, порожденные скукой немощи, вялые разговоры. Лишь под утро слегка прихватывало морозцем землю, но уже часов в девять она отходила, становилась сырой, клейкой… Прилетели скворцы, шумно, со скандалами, выгоняли воробьев из скворечников, изучали огороды, таскали перышки и травинки, устраивали гнезда… На полях за деревней надрывались трактора, хозяева перебирали картошку, заранее готовясь к посадке.