— Ну… — лакей неопределённо пожал узкими костлявыми плечами, зная уже, что всё им сказанное будет растиражировано так широко, как это только возможно, — барин как барин.

— Да-а… — глубокомысленно щурясь, покивал санитар, прекрасно понимая несказанное, и додумывая, в меру своей фантазии и жизненного опыта до понятного ему, — ну, хоть так! Сичас на кладбище, отпоют твово барина, а там и в штаб, в расположение, значит.

— Ты ето… тово! — посуровев, он погрозил пальцем, — Не вздумай! Военное положение, понимать надобно! Быстро… тово, куда повыше определят.

— Нешто я не понимаю, Сидор Маркелыч? — удивился попаданец, невольно подделываясь под говор.

— Ну вот… — для порядку проворчал тот, пыхая дымом, — а то знаешь, брат, всякое бывает.

— А ты это… тово? — заподмигивал санитар обоими глазами по очереди, — Помянуть? Нешто нету?

— А-а… — завздыхал Ванька, всем своим видом кручинясь, — играл он, и ох как сильно! Меня как-то, нда… правда, и назад быстро отыграл. Я бы и рад, да вот… только табачка чуток на память взял.

— Ну… — поскучнел Сидор Маркелыч, на памяти которого таких, играющих, столько попадалось, что он даже подробностями интересоваться не стал, — хоть табачка тогда отсыпь, тоже, тово… помяну.

На кладбище немолодой, сильно обрюзгший священник с лицом крепко пьющего бассет-хаунда, отпевал всех разом, размахивая кадилом и читая молитвы, как заправский рэпер. Красные его глаза, с избытком кровяных прожилок на жёлтом фоне, необыкновенно скорбны, и выдают то ли замечательно душевного человека, то ли, быть может, жестокое похмелье.

— … всякое согрешение, соделанное им, словом или делом, или помышлением…

Дребезжащий, надтреснутый фальцет священника царапает слух, пространство и саму душу. Ванька, привычно крестясь, проговаривает вслед за ним молитву, и лицо его страдальческое, скорбное…

… и он не притворяется.

Длинная, вымотавшую всю душу поездка в повозке по соседству с мертвецом, необыкновенно утомила его. Тряска, от которой его кости грозились рассыпаться, ветер, набрасывающий пыль в глаза… и запах от тележки, и соседство с трупом…

К кладбищу его лицо, без всяких на то усилий, превратилось в скорбную маску. Даже следы от невольных слёз, имеющих к покойному разве что очень косвенное отношение, очень кстати смотрелись на пыльном, болезненно усталом лице.

А потом…

… он не думал, что может быть хуже, и к слову, очень зря!

Могилы, по большей части братские, выдолбленные в каменистой крымской земле, открытые, с телами, пересыпанными от холеры известью, не то чтобы воняли…

Нет! Они давали испарения, трупные миазмы, которые, чёрт подери, видно!

Тела, доставленные на кладбище не вдруг, а по оказии, успевшие порой полежать и день, и два, и не всегда в прохладе…

А ещё мухи, и мошки, и…

… в общем, страдания Ваньки отнюдь не надуманные, хотя причина и далека от скорби.

В силу странного своего положения, будучи вполне официально имуществом, но не вполне понятно, чьим, он болтался, передаваемый из рук в руки — то в штаб полка, то в интендантство, то на работы, то ещё чёрт те куда. Эксплуатировали его порой совершенно нещадно, а вот кормили, напротив, через раз, и едва ли не через день.

Каждая мелкая сволочь норовила на нём сэкономить, полагая, что порция похлёбки, или морская галета, или что-либо ещё, пригодится ей, сволочи, а уж прямо там, или косвенно, не суть важно! От него отмахивались, посылали по матушке, давали в морду за спрос, и проникновенно, очень душевно объясняли, что на него, раба, не приписанного к Армии каким бы то ни было образом, продовольствия не положено…

На вольные хлеба, на подработку в город или куда-то ещё, его толком не отпускали, потому что он, Ванька, раб, имущество покойного поручика Баранова, внесённое в опись вместе с мундиром, лорнетом, женским черепаховым гребнем и несессером с прочим барахлом. Денег в описи, к слову, не оказалось.

К концу марта, наевшись неприятностей полной ложкой, Ванька изрядно отощал и озлобился — так, что всерьёз начал задумываться о том, чтобы перебежать к французам. Тем более, язык он знает вполне сносно, а рассказывать о схватке с зуавами, пожалуй, не обязательно…

Останавливал его, пожалуй, совсем уже не патриотизм, изрядно подтаявший к этому времени, а собственно опасность такой эмиграции, прежде всего момент преодоления нейтральной полосы. Ну и понимание, что последствия от такого решения, очень может быть статься, будут худшими, чем он себе представляет.

После работ на Шестом Бастионе спина ещё нет-нет, да и отзывается неприятно.

Полагать, что французы окажутся к нему более милосердны, чем соотечественники, определив перебежчика на лёгкую и сытную работу при кухне, глупо. Нагрузят, если что, как взрослого, а спрос, как с безответного чужака, будет вдвойне.