Кремер нахмурился. Дело партии требует, чтобы он отправил ребенка на верную смерть? Берген-Бельзен… Кто туда попадает… Он стоял, прислонившись плечом к оконному переплету. С досадой он стукнул кулаком по раме.

– Что с тобой? – услышал он голос Прёлля.

Вздрогнув, Кремер обернулся.

– Ничего, – сухо ответил он.

Прёлль догадывался, что Кремер думает о судьбе тех, кого перевозят, и ему захотел утешить его:

– Это будет последний этап. Может, американцы перехватят его.

Кремер молча кивнул и возвратил Прёллю список.

– Да, вот что еще. Сделай так, чтобы поляки, прибывшие вчера, – понимаешь? – попали в этап…

В канцелярии склада вокруг Янковского толпились заключенные, работавшие в вещевой команде. Пиппиг сунул ему в карман пайку хлеба. Янковский украдкой отщипывал от нее кусочки и отправлял в рот. Он почему-то стеснялся показать, что голоден.

– Жуй хорошенько, старина, – подбадривал его Пиппиг. – Сегодня у нас клецки с хреном.

И с этими словами он поставил перед ним кружку кофе. Янковский благодарно улыбнулся Пиппигу. Гефель, сидевший напротив, дал тому доесть, а затем Кропинский выступил в роли переводчика. Оба поляка поговорили между собой, и Кропинский сообщил:

– Он сказать, что он не отец ребенку. Отец мертвый, и мать тоже, в Освенцим, в газовая камера. Он сказать, ребенок имел три месяца, когда с отец и мать приехал из варшавский гетто в лагерь Освенцим. Он сказать, эсэс делали все дети мертвый. Этот маленький он прятать.

Янковский перебил переводчика и торопливо начал ему что-то объяснять. Кропинский перевел:

– Он сказать, ребенок не знать, что такое люди. Он только знать, что есть эсэс и что есть заключенный. Маленький очень хорошо знать, когда приходит эсэс, и прятаться, он всегда совсем тихо.

Кропинский умолк. Молчали и другие, опустив головы. Янковский с тревогой обвел их взглядом. Гефель положил руку на плечо поляка, и тот ласково улыбнулся: его поняли правильно.

– Мариан, – обратился Гефель к Кропинскому. – Спроси его, как зовут мальчугана.

Кропинский передал вопрос.

– Ребенок звать Стефан Цилиак, а отец ребенок был адвокат в Варшава, – перевел он ответ.

Гефель с глубоким сочувствием поглядел на тщедушного человечка, которому, наверно, было уже далеко за пятьдесят.

Янковский доверчиво смотрел на окруживших его заключенных. Они оказались такими добрыми, и он застенчиво улыбался, уверенный, что ребенок после стольких опасностей теперь наконец-то в надежных руках. У Гефеля стало тяжело на душе. Поляк не подозревал, почему Гефель послал за ним. Он явно радовался, что нашел славных товарищей. А Гефель думал о том, что «славные товарищи» должны будут сказать поляку: «Возьми ребенка с собой, здесь нам не до него». И тихий человек безропотно возьмет свою ношу и потащит ее дальше, оберегая искорку жизни от эсэсовского сапога. Янковский, видимо, почувствовал, что немец разглядывает его как-то по-особенному, и улыбнулся Гефелю. Но тот все больше погружался в свои мысли. Вот беспомощный человек тащит повсюду за собой частичку жизни, которую ухитрился вырвать из когтей освенцимской смерти только для того, чтобы понести навстречу смерти в Берген-Бельзене. Какая бессмыслица! Смерть, ухмыльнувшись, отберет у него чемодан: «Ишь ты, ишь ты! Какую прелесть мне принес!..» Гефель не сомневался, что заключенных повезут в Берген-Бельзен, и все в нем взбунтовалось против такой нелепости. Покончить с ней надо здесь и сейчас. Только здесь есть надежда спасти ребенка. Больше нигде на целом свете! Гефель огляделся. Все молчали, не зная, что говорить. Гефель посмотрел на Пиппига и встретил его красноречивый взгляд. Какому же велению долга последовать? Тяжкое бремя выбора сжимало сердце Гефеля, и он с болью осознал, как одинок он в этот миг. Взор Пиппига притягивал его, и он готов был кивнуть товарищу в знак безмолвного согласия. Однако Гефель лишь тяжело вздохнул и поднялся.

– Оставайтесь здесь, – сказал он заключенным, – следите, вдруг Цвайлинг заявится.

В сопровождении Янковского, Кропинского и Пиппига он направился в глубину склада. Увидев Янковского, мальчик пошел ему навстречу и, как доверчивая собачонка, дал взять себя на руки.

Янковский, прижав к себе ребенка, заплакал беззвучно, без слез. Воцарилась гнетущая тишина. Пиппиг не выдержал.

– Ну, не устраивайте тут поминки! – грубо сказал он, хотя спазмы сжимали ему горло.

Янковский спросил о чем-то Гефеля, забыв, что немец не поймет его. Кропинский пришел на помощь:

– Он спрашивать, остаться ли ребенок здесь.

И вот сейчас он, Гефель, должен сказать поляку, что тот завтра уедет с этапом, а ребенка… но он не смог произнести ни слова и почувствовал облегчение, когда Пиппиг ответил за него. Он успокаивающе похлопал Янковского по спине, мальчик, мол, конечно, останется здесь. При этом он с вызовом посмотрел на Гефеля. Тот молчал, не в силах возразить Пиппигу. Гефеля охватил страх. Ведь своим молчанием он сделал первый шаг к тому, чтобы нарушить указание Бохова. Правда, он успокаивал себя, надеясь, что завтра еще успеет вернуть поляку ребенка, но в то же время с тревогой осознал, что испытывает в этом все меньше и меньше уверенности.

И только когда Пиппиг, по-своему истолковав молчание Гефеля, улыбнулся Янковскому:

– Не горюй, старина, мы знаем, как ухаживать за ребенком!

Гефель огрызнулся:

– Не болтай глупостей!

Но его протест прозвучал слишком слабо, чтобы убедить Пиппига. Тот лишь рассмеялся.

Янковский спустил ребенка на пол и стал с благодарностью трясти Гефелю руки, что-то радостно приговаривая. И Гефелю пришлось молчать.

После того как Прёлль ушел в Малый лагерь, Кремер послал одного из работавших в канцелярии заключенных за Боховом.