— Считайте, что нет. Мне жаль, что я позволила вовлечь себя в этот балаган.

— Но я не помню! — вскричал Фомин. — Правда! Я действительно ничего не помню!.. Какая авария? Я не помню никакой аварии!

— Конечно, как вы можете ее помнить, сгорев до тла?.. Значит, это не вы, и я ошиблась, извините.

— Но сгореть? — ужаснулся Фомин, словно какая-то другая смерть его бы устроила больше. — А имя тоже совпадает?

— Бывает.

— Но мне-то тоже кажется, что я вас знаю! Но я не помню…

Мария остудила его исследовательский порыв тем, что демонстративно стала рассматривать кокаиниста с подругой. А тот и впрямь был красив (Фомин обиженно заткнулся): нога на ногу, а руки выкладывали изящными движениями ядовитую борозду на длинной перламутровой пудренице спутницы. Борозда казалась зеленой в этом освещении. Похоже, он ничего не боялся или перепутал свою привычную среду обитания, потерял курс в своем плавании. Фомин воспринимал все эти детали отстранено, как дополнительную, но не нужную информацию.

— Вы мне не верите?

— Я хочу уйти. Проводите меня до машины, — сказала вдруг Мария, ломая сигарету в пепельнице.

— Почему? Мы еще даже не поиграли!..

Он и сам не знал, что говорит, но ему не хотелось, чтобы все закончилось так, ничем. Узнать ее и расстаться?.. Это невозможно!

— Ну, хотите!.. Да, я притворялся, — в отчаянии стал врать он, — потому что… потому что вы были с мужем!

— Как глупо! — сказала Мария.

Грянул канкан. На ярко освещенную сцену вышел кордебалет варьете в белом нижнем белье и таких же шляпах. Девочки-стриптизерши, слегка одетые, вяло потянулись в зал, высматривая одиноких и не очень клиентов во все еще полупустом зале — было рано, обычно «их» публика приходила позже, ближе к полуночи.

— Откровенно говоря, мне все это надоело. И это… — Мария кивнула на сцену, где высоко, стремительно и разом, как руки нацистов, выбрасывались ноги, демонстрируя белье. — И это вранье…

Она посмотрела на него.

— Я не помню даже, где я живу! — попробовал он еще оправдаться, но как-то уныло и неубедительно.

— Это ваши проблемы! — отрезала Мария.

У подиума возник какой-то шум. Это был снова Ефим. До этого он бросал в кордебалет какую-то дрянь вроде комочков бумажных салфеток и маслин с сыром на зубочистках, что вызвало появление строгого костюма рядом с ним. Через минуту, не больше, «костюм» был набит денежными знаками и ушел с авансцены, махнув своим девочкам, что все, как выяснилось, идет нормально, так надо…

Сейчас Фомин увидел, как Ефим, вдруг вскочив из-за стола, с диким хохотом схватил одну из девиц кордебалета за… — в общем, за ту часть, что не ходит, а только «волнуется» при ходьбе. Девицы в это время выполняли задний поклон публике, демонстрируя с обязательным визгом свои верткие и рюшистые зады, и одна из них попалась. Вскрикнув, девица дернулась и упала, увлекая за собой на сцену и Ефима. Остальные танцовщицы с визгом бросились со сцены…

— Нож! У него нож! — кричали они.

Немногочисленная публика всполошилась. Кто-то поспешно покинул зал. Оставшиеся с интересом гадали, что же будет дальше? А дальше все было похоже на бред, во всяком случае, для Фомина, потому что происходящее на сцене органично вписывалось в то безумство, что творилось в его голове после объяснения с Марией. Всё словно следовало какому-то необъяснимому контрапункту: то ли безобразия на сцене подчеркивали события за их столом, то ли их разговор с Марией создавал удобную шизофреническую почву для восприятия дикой сцены.

Ефим встал. При этом он небрежно держал кордебалетчицу за ногу, словно огромную куклу Барби, так что сама она встать не могла. Другую руку с серебряной лопаточкой, которую приняли за нож, он поднял, требуя тишины. Наконец музыка смолкла и стало слышно, как площадно и истерично ругается девица.

— Рвать!.. Драть!.. Хмать!.. Лять!..

— Следующим номером! — объявил Ефим, поймав паузу в речитативе. — Стриптиз!

Голос у него был как у завзятого конферансье, бархатный и зычный, от диафрагмы. Он наклонился назад и что-то сказал лежащей девице.

— Иди ты в жопу! — ответила она пропитым мужским голосом.

Послышался смех. Нереальность, даже какая-то буффонность происходящего и поведение Ефима с момента его появления, располагали к тому, чтобы публика приняла это за заранее приготовленный номер.

— Повторяю! — со степенным реверансом сказал Ефим. — Следующий номер — стриптиз в варьете!..

— Маэстро! — закричал он ди-джею, сидящему в кабинке напротив. — Приготовьтесь!

И снова наклонился к девице…

— Повторяю! — заорала та уже на весь зал, истошно. — Пошел ты нах… со своими деньгами, козел!..

— Мама! — вдруг заголосила она басом. — Да что же это такое?! Кто-нибудь, помогите!

Она вертелась на спине, пытаясь пнуть второй ногой обидчика, и до зрителей стало доходить, что это не номер, а гораздо лучше — жизнь! Но никто из присутствующих не рискнул выйти на сцену, время безоружных хулиганов безвозвратно кануло в прошлое вместе с ощущением морального превосходства над ними. Правда, в этом не было особой необходимости, так как у сцены уже была вызванная кем-то охрана.

— Ефим, ты что сдурел? — ахнул один из охранников, старший. — Отпусти ее!