Фома был разочарован.

— А я думал, тут у вас суд — страшный, но справедливый или хотя бы конкурс на вакантное место! — попенял он Мамане. — А вы на полном серьезе Данте применяете: огонь, боль, унижения!..

Смерть в такой безобразной обстановке не устраивала его, хотелось чего-то более легкого, возвышенного, хотя он и не был рафинированным эстетом.

— Нехорошо как-то, некрасиво! Вы что совсем греков не читали, Маманя, только обиженного флорентийца? Есть такие прекрасные образцы елисейских полей…

— Да, конечно, размечтался! — перебила его Маманя. — Сельких полей! Греков! А гренков не хошь, поджаренных из твоих полужопиц? Конкурс захотел?.. Вот те конкурс!

Она показала на абитуриентов смерти вокруг колодца…

— Мистер Жмурик сезона чумы!

Маманя захохотала. Она не была уже ни красавицей, ни чудовищем, просто сутяжная, базарная баба — подруга вора, и пахло от нее сивухой и поножовщиной.

— Суд ему подавай?! — уже несло ее. — Аблокатов! Присяжных! Вот твои пристяжные! — дернула она натянутые вожжи, и те загудели, а Маманя снова захохотала, весьма довольная своей шуткой.

Фома понял, что и здесь его обманули, изнанка смерти была неприглядна, безотрадна и совершенно безвкусна, а живописец ее оказался маленьким, пошлым и злобным существом.

— Кому это я так мешаю? — удивился он, видя, как старуха читает, спущенную откуда-то сверху, ориентировку на него и начинает гневно хмуриться.

— Всем! — был грозный ответ. — Ты подумай, кому ты не мешаешь, чучело? Есть такие? Хоть один?..

Он подумал о Мэе.

— Девочку забудь, ты ее сделаешь несчастной! — приговорила Маманя, и больше он никого вспоминать не стал: еще накаркает фурия!..

— А если я брошу эту чалку?

— А ты попробуй!..

Нет, лямка словно всосалась в ладонь и запястье руки, стала его сухожилием и тащила с каждой минутой все сильнее, словно там, в колодце неумолимая бобина сматывала последние минуты бытия. О том, чтобы бросить лямку и речи быть не могло, она уже потеряла свою лайковую нежность и шершавой дранью рвала кожу руки.

Маманя исчезла, пообещав подойти «пообчатца про хреков», буде он еще здесь останется…

— Привет, мужики!.. — Фома, наматывая вожжу на локоть, как это делают хозяйки, сматывая бельевую веревку, подошел к колодцу. — Чего делаем?

Мужики не ответили, особенно один из них, у которого было снесено полголовы и там нехорошо чавкало. Жмурики, констатировал Фома, стравливая потихонечку свою «узду» — натяжение становилось все ощутимее.

— А что там, что вы так туда не хотите, а? — спросил он, и заглянул в колодец. — В принципе летать не хотите или не желаете это делать на поводке?

Снова молчание, полное истеричной борьбы с кожаными лямками — отвлеченные, метафизические вопросы не встречали никакого отклика на фоне пошлого принципа выживания.

— А может там и ничего, а?.. — Фома плюнул в колодец, чтобы определить глубину.

Оттуда вырвался ядовитый столб пламени и вожжи рывком натянуло. Мертвяки оказались совсем рядом с ним и пугающим жерлом и с визгом поползли обратно, скользя в жиже. Фома плюнул еще раз — реакция та же. Он сам едва успевал стравливать свою вожжу, чтобы не сорваться с края жерла, на котором устроился. Его коллеги по нелегкой упряжке оказались снова рядом.

— Слышь, приятель, кончай, а? — жарко прохрипел один из них, ближний. — Ребятам жизни осталось не больше метра, а ты!..

Ребята почти лежали в зольной жиже, упираясь пятками в надолб колодца, это они называли жизнью.

— У вас довольно извращенное представление о существовании, — заметил Фома. — Впрочем, Брем писал, что в жизни червей есть один непредсказуемый момент — рыбалка!

Он поинтересовался, как часто они улетают в колодец. Оказалось, что примерно раз в четверть часа, иногда сразу по двое. Времени они, конечно, не засекали (по ощущению, блин!), но если он будет продолжать плевать в колодец, то и не выразить словами их отношение к нему!

— Понял, — сказал Фома. — Отсюда, значит, предупреждение: не плюй в колодец — вылетит, не поймаешь! Так что там, все-таки?..

Он снова заглянул в кратер. Жар и смрад.

— Оно нас ест!.. Да!.. Слышал крики?

— Кто оно? — не понял он. — С чего вы взяли? Я по телефону тоже кричу.

— По телефону! Будешь орать по толстой кишке!.. Чудовище там! Рычит!.. Это его огонь и вонь!..

Бедолаги разговорились, поняв, что от этого зависит продолжительность их «жизни», так как, когда Фома говорил, он не плевал. Но от его разговоров стало еще страшнее, потому что Фома сразу предложил прыгнуть в кратер всем вместе. Если бы не вожжи, они набили бы ему рожу, а так — молча и с ненавистью слушали. И лежали, упираясь в край кратера, как лучи вокруг черного солнца своего «конца» — натянутые, дрожащие.