Солнечные зайчики черной дыры, что же они натворили, получая такое страшное возмездие, думал Фома, забыв о себе и своей участи? Или это всем такое? И вдруг он понял, что это реанимация, что он опять болтается между жизнью и смертью и эти бедолаги вместе с ним. И тоннель, с ярким светом в конце, который так живописал Моуди, на самом деле вот этот черный и смрадный колодец, большой привет с того света! Очень хорошо, просто прекрасно!

— Во-первых, четверти часа еще не прошло, — уговаривал он, тем временем, своих невольных товарищей, — и пока ваше чудовище сыто. Так?.. Так. Потом, оно же не ожидает нас всех сразу, растеряется, будет думать: кого? — а мы и уйдем! Так?.. Так. И даже если оно и не растеряется, то схватит только одного, остальным — свобода, женщины и деньги или кино, вино и домино, на выбор! Ну, так что?..

Лучше бы он этого не говорил. Смертники, растеряв с кончиной остатки морали и солидарности — этой никчемной мишуры цивилизации, почему-то сразу стали выбирать жертву, то есть того, кому не повезет и как-то так гладко выходило, что эта жертва — он. Он прыгнет первый, потому что пришел последний и плевал, собака, в их светлый тоннель, недвусмысленно заявляли ему. Все равно у него вожжа самая длинная! А уж мы за тобой, друг, как один, зубы даем!.. План их был подл и безыскусен, как все здесь. Про реанимацию они даже не слушали. Какая реанимация, о чем ты? Пожить бы!..

Поняв, что убеждением здесь ничего не добиться, Фома задумчиво обошел вокруг колодца, словно математик, решающий квадратуру круга, благо длина его узды еще позволяла это сделать. А потом вдруг плюнул в колодец.

— А-а!!! — истошно заорала вся команда, слишком поздно сообразив замысел негодяя: он, гад, захлестнул их концы!..

Падать было действительно страшно, колодец был глубок, как… как обморок, в который каждому из них хотелось бы впасть, во спасение, да никак не удавалось. Встреча с дном рисовалась такой острокаменной и с каждым мгновением все более ужасной, что они орали не переставая; Фома громче всех. «Встречу Моуди, — мечтал он, — сброшу с самолета без парашюта, ночью, пусть испытает то же чувство света в конце тоннеля и так же многократно, как мы!..»

Как ни странно, проскочили все, кроме половинки головы. Тот попал прямиком в чудовищную пасть, которая, как оказалось, была открыта всегда — на всякий случай. Видя, как тот уминается, сначала вдвое, потом вчетверо, как промокашка, Фоме стало не по себе: у парня действительно вариант был один — тянуть, как можно дольше, а тут даже вякнуть по-хорошему не успел на прощание.

— Все равно он следующий был! — успокаивали его остальные, весьма довольные результатом. — Да и не жилец он все равно, с такой башкой!

Как знать, как знать, думал Фома.

— Нет, было смешнее, когда у одной стали ногу отпиливать, а у нее рука вдруг стала подниматься. И с каждым запилом все выше, и палец торчит, как перст указующий. О-так, понял? Туда — вверх! А потом вдруг ка-ак сядет!.. Тут уже все обосрались, включая и Мартыныча!

— Неужели этот алкоголик еще на что-то реагирует? Он же все время в полуотрубе!

— Еще как — он трезвый был!.. Так среагировал, что мы чуть не задохнулись! Кака Шанель!

Колян, сильно выпивший по случаю праздника и дня рождения одноклассника, согнулся от смеха пополам. Потом закашлялся и наконец выдохнул в изнеможении «о, мля!» и утер выступившую слезу.

— Кончай, Санек, а то я тут помру, не дожив, клянусь!..

Он оглядел унылое помещение в кафеле и клеенках и явственно ощутил стылый сладковатый запах, который здесь доминировал, если вдруг отвлечешься от водки. Только она родимая, сверкая слезой на столе, скрашивала последний уют, словно живая вода — мертвых витязей. Какие-то шланги, швабры и металлические зажимы и запах!.. Колян снова почувствовал себя не очень пьяным в такой обстановке. В отличие от него, его одноклассник, Санек — вечный студент-медик, чувствовал себя здесь, как дома, время от времени исчезая ненадолго в покойницкой по какой-то надобности.

— Слу-ушай! — протянул Колян, наблюдая индейское равнодушие, с каким Санек проникал к покойникам и возвращался обратно, но перед тем, как задать свой вопрос, попутно поинтересовался:

— А чего ты там делаешь?

— Градусники ставлю! — хохотнул Санек. — Жара-то какая! Как бы макияж не поплыл!

— Ооо! — ревел снова Колян, и лицо его наливалось клюквенной багровостью.

Отдышались. Выпили.

— А вот бывает так, — вспомнил Колян свой вопрос, — чтобы он ожил? Или она? По-настоящему?.. Ну, вот лежал, лежал и вдруг — а!..

Колян пьяно дернул рукой вверх, показывая восстание из мертвых.

— Как эта… летаргия, ну или там… — Он неопределенно крутанул рукой.

— После патологоанатома? — спросил Санек, закуривая.

— Который режет, что ли?.. Ну да!

— Не, после вскрытия — нет, а так — бывало… Мартыныч рассказывал совсем недавно, я, правда, еще не работал, встал один с номерком и пошел. Прям, блин, талифа куми, какая-то! Лазарь!

— Как пошел?.. Сам?

— В том-то и дело, что сам! Весь народ, что был, как дристанет в разные стороны! Правда, это ночью было — одни бомжи и студенты, вроде меня, из профессионалов только Мартыныч.