— Вот сволочь, — сказала Клава и ударила по опорной винтовке босой ногой.

Приклад скользнул о мокрый камень и Мясоруков грохнулся наземь, ударившись плечами и спиной. Он извернулся, как крокодил, пытаясь перевести непослушными пальцами затвор, и тут дерево вошло в его мертвое тело из ног, вырвало Ивану живот и выбросило из него холодное сливовое переплетение кишок. Мясоруков тяжело захрипел и закашлялся, плюясь кровью. Слышно было, как глухо лопнули его легкие, словно мокрый мешок. Откинув назад посеревшее лицо, Иван успел еще посмотреть на темную в сумерках стену Кремля, и надсадно каркнуть тревогу, прежде чем лицо его треснуло и сплошь покрылось кровью. Осторожно коснувшись застывшего Мясорукова пальцами ноги в мягкий отсыревший рукав шинели, Клава сделала вывод, что странный половинчатый клох живет недолго, быстро превращаясь в правильный, полный.

Со стороны дальней башни уже бежали серые тени, две, три, пять, насчитала Клава. Она пошла им навстречу. Скоро он могла уже различить мертвенные, сурово устремленные вперед лица бегущих, о которые с бисерными брызгами разбивался дождь.

— Взять живой! — крикнул за их спинами Комиссар.

Клаву привели в башню, и рыжеусый черт, на руке которого вытатуировано было чернилом круговое созвездие девяти звезд, обыскал девочку, грубо щупая ее сильными руками под платьем внутрь тела, не спрятала ли Клава в себе какой-нибудь тайной отметины или оружия. Клаве было больно, но она не боялась, и послушно выполняла все команды рыжеусого, залезала коленями на табурет, ложилась на него животом, садилась и широко открывала рот, до отказа высовывая язык, пока черт перекладывал ей пряди волос. Так ничего в Клаве и не нашли.

— Чистая, — коротко рявкнул наконец рыжеусый.

Комиссар сидел напротив, по ту сторону небольшого деревянного стола, покрашенного в такой цвет, какой могли бы иметь грозовые тучи, будь в них вместо воды кровь. Пустыми глазами он следил за обыском Клавы.

— Раздевайся, — глухо велел ей Комиссар.

Клава разделась и свалила тяжелое намокшее платье на табурет. На ней остался только нательный крестик.

— Повернись, — сказал Комиссар. — Убери волосы. Сядь. Не так, лицом ко мне. Вытяни вперед ноги, покажи ступни.

— Ничего на ней нет, товарищ комиссар, — тяжко проревел рыжеусый.

— Вижу, — с холодной злостью ответил Комиссар, и злость эта была бесконечно глубока, почти равнодушна. — Как же ты Мясорукова убила?

— Я слово знаю, — честно призналась Клава.

— Какое слово?

— Клох, — ответила Клава, отвернувшись в сторону. Она помнила, что Комиссар уже спас ей когда-то жизнь.

Наступила тишина. Потом, как сырое бревно, повалился на пол одеревеневший рыжеусый и тихо плеснул перед собой кровью изо рта.

— Если ты захочешь сделать так со мной, — медленно произнес Комиссар, — я раньше прострелю тебе голову.

Клава спокойно посмотрела на направленный ей в лицо пистолет.

— У девочек бывает иногда такая парная родинка, — продолжил Комиссар, — два пятнышка размером с горошину. Была у тебя такая?

— Не было.

— Дождевых червей ела когда-нибудь?

— Нет.

— Знаешь ли ты, что твои родители мертвы?

Тут Клава сразу заплакала, уткнув лицо в ладони. Она давно уже знала то, что сказал сейчас Комиссар, но только теперь поверила.

— Твою мать убило снарядом на вокзальной площади, один осколок снаряда попал в голову, вот сюда, возле носа, два осколка — в живот, тут и тут, — Комиссар ткнул отставленным большим пальцем себя ниже груди, — еще один перебил локоть. Потом ударом о землю ей сломало позвоночник. Что касается твоего отца, он попал в плен месяц назад. Его судили полевым судом, как белого офицера, отрубили ему шашкой руки, а потом пристрелили: из винтовки — в рот.

Клава плакала, сидя голая на табуретке под висящей открытой лампой, поджав ноги, плечи ее дрожали от судорог рыданий.

— Ну, что ты теперь хочешь? — спросил Комиссар. — Умереть?

— Нет, — еле слышно сказала Клава. — Я должна видеть Ленина.

Клава вымылась с мылом в бане, расчесала себе волосы и оделась в новое, казенное платье: белую рубашку, кофту и черную юбку до колен. Колготок не было, но Клаве выдали вместо них портянки, и даже нашли сапоги, которые, хоть и были немного великоваты, все же не спадали так запросто с ног. Потом ее напоили чаем с сухарями и кусочком сахара. Клава как раз, жмурясь от пара, дула на стакан с раскаленным чаем, когда вошел Ленин.

Он был в расстегнутом пиджаке, руки держал засунутыми в карманы брюк, так что пиджак расходился назад, зажатый локтями, и открывал пуговицы сорочки на подтянутом животе. Вид у Ленина был веселый, словно в коридоре Кремля его только что кто-то рассмешил. Искрясь этим смехом, он торопливо подошел к привставшей ему навстречу Клаве и протянул ей вынутую из кармана руку.

— Ульянов, Ленин, — мягко сказал он, весело щурясь, словно и фамилия была у него какой-то смешной.

— Орешникова, Клава, — ответила Клава и робко сунула свою лапку в теплую и плотную ленинскую ладонь.