“Из некоторых историй, которые он рассказывал, когда мы праздновали после моего патрулирования в Дикаиозине, следует, что он сам преследовал женщину или две дюжины”, - сказал Менедем. Филодем издал звук отвращения. Менедем указал на него. “А как насчет тебя, отец? Я спрашивал тебя раньше - когда ты был моложе, ты когда-нибудь испытывал свою удачу, когда женщины возвращались домой с фестиваля?” Пока вы думаете, что у меня была жена другого мужчины, это еще один куплет той же старой песни. Я ненавижу это, но могу с этим смириться. Но если ты когда-нибудь узнаешь, что это был Баукис… Он вздрогнул и поднес кубок с вином к губам.

Филодем густо покраснел. “Не обращай на меня внимания. Мы говорим не обо мне. Мы говорим о тебе”.

Менедем мог догадаться, что это, вероятно, означало. Однако он промолчал. Сикон тоже мог, а повар не знал подобных ограничений. Он издал громкое, грубое фырканье, затем набросился на тесто для хлеба более яростно, чем когда-либо, как будто пытаясь притвориться, что ничего подобного не делал.

Из тускло-красного Филодем стал цвета железа в кузнечном горне. Его взгляд обжег Сикона. “Не лезь не в свое дело”, - прорычал он.

“Да, господин”, - пробормотал Сикон: один из немногих случаев, когда Менедем слышал от него признание в том, что он раб, а не хозяин в доме.

Филодем также услышал это подчинение, услышал его и воспринял как должное. Его внимание снова переключилось на Менедема. “Мы говорим о тебе”, - повторил он. “Я хочу, чтобы с этого момента ты вел себя респектабельно. Ты меня слышишь?”

“Да, отец”. Все, чего хотел Менедем, это сбежать. Он сказал правду: он действительно слышал своего отца. Что касается респектабельного поведения ... после прошлой ночи для этого слишком поздно. Или так и было? Что такое респектабельность, но не быть пойманным? Никто не знал, что произошло, кроме него и Баукиса. Пока это оставалось правдой, он мог продолжать жить под одной крышей со своим отцом. Он сказал: “Я сделаю все, что в моих силах”.

Грубовато Филодем сказал: “Тебе лучше”. Но его голос звучал, по крайней мере, немного смягченно. Возможно, он не ожидал даже такого. Тьфу, развернулся на каблуках и вышел из кухни.

После того, как Менедем закончил завтракать, он вернулся во внутренний двор. Он не прошел и пары шагов, как остановился как вкопанный. Вместе со своим отцом Баукис стоял там, глядя на растение в саду. Она побледнела, когда увидела его. Натуральные. Ты должен вести себя естественно, крикнул он себе. “Добрый день”, - сказал он, надеясь, что его голос не слишком дрожит.

“Приветствую”, - выдавила она чем-то похожим на свой обычный тон.

К огромному облегчению Менедема, его отец не заметил ничего необычного. Филодем сказал: “Теперь, когда прошел небольшой дождь, все начинает прорастать”.

“Они, безусловно, такие”, - согласился Менедем. Баукис посмотрела вниз, на свои ноги. Менедем вспомнил, как стоял позади нее, и… Он почувствовал, как его лицо запылало. Продолжать жить так, как будто ничего не случилось, будет труднее, чем он когда-либо мечтал. Если он не предаст себя, это может сделать жена его отца. Ей всего семнадцать, напомнил он себе. Да, она женщина, но едва.

Возможно, боясь выдать игру, Баукис ретировался в дом. Отец Менедема набросился на него. “Теперь, когда ты проспал полдня, как ленивая собака, что ты будешь делать с остальным?”

“Я не знаю, отец. Я собирался выйти в город”, - ответил Менедем.

“И отправляйся на поиски дома женщины, которую ты развратил прошлой ночью?” Сказал Филодем. “Тебе было недостаточно одного раза, чтобы удовлетворить себя? Сколько проблем ты себе накличешь?“

Одного раза было недостаточно, подумал Менедем. вслух он сказал: “Я знаю, где она живет, но я и близко не собираюсь туда приближаться”. Это была правда, но обманчивая правда. Это заставило его отца закатить глаза. Менедем продолжал: “Клянусь Зевсом эгиды, отец, я не знаю”. Клятва заставила Филодема отнестись к нему немного серьезнее. Он добавил: “Моя жизнь стала бы сложнее, чем она того стоит, если бы я это сделал”.

“Ну, по крайней мере, ты это понимаешь”, - сказал Филодем. “Я думал, ты будешь слеп к этому, как обычно бывают кокарды. Тогда продолжай”.

Менедем ушел, изо всех сил стараясь прогуливаться, а не убегать. Оказавшись на улице, он громко и протяжно вздохнул. Нет, он еще не начал осознавать, насколько это будет тяжело.

Были годы, когда вид "Афродиты", вытащенной из воды в Большой гавани Родоса, приводил Соклея в уныние. Сейчас это казалось менее правдивым, чем в былые времена. Он думал о торговой галере как о чем-то почти волшебном: подобно крылатым сандалиям Гермеса, она могла унести его в страны незнакомые и таинственные, и что могло быть чудеснее этого? После возвращения в Афины, в полис, по которому он тосковал, как человек, оплакивающий потерянную любовь, он думал, что у него есть ответ на этот вопрос, которого у него не было раньше. Что может быть чудеснее, чем отправиться в странные и таинственные земли? Возвращение в дом, который ты любил.

Плотник Хремес помахал Соклею. “Приветствую тебя, сын Лисистрата. Как ты сегодня?”

“Что ж, спасибо”, - ответил Соклей. “А ты сам?” “Довольно хорошо”, - сказал Хремес. “Мой сын подарил мне внука этим летом, пока ты был на море”.

“Поздравляю!” Сказал Соклей. “Ты молод, чтобы быть дедушкой”. Это был не пустой комплимент; он сомневался, что Хремесу было намного больше пятидесяти, а большинство мужчин среди эллинов не женились до тридцати или около того.