Жизнь и повествование завершены.

Эта иголка – потрясающая деталь, фонарь, освещающий не только древнерусскую повесть, но, пожалуй, и всю традицию русского рассказа, столь чуткого к свету.

Эта традиция, хранимая нашим языком, требует упорядочивания мира, гармонизации человеческих представлений о нём, точнее, “сжимает” мир до границ человеческих возможностей и тем самым экономит силы и время читателя, который не хуже автора знает: если цветок – роза, то смерть неизбежна.

О рассказе я заговорил, разумеется, не случайно: первое место среди “лицеистов” по разряду прозы заняла Анна Маркина с книгой рассказов “Рыба моя рыба”, второе с книгой рассказов же (“Чужая сторона”) – Ольга Харитонова, а повесть Евфросинии Капустиной “Люди, которых нет на карте”, занявшая третье место, это, в сущности, цепочка мини-новелл, связанных личностью автора и местом действия.

Объединяет авторов, кстати, и тяга к фантастическому – к тому фантастическому в жизни, которое запросто даст фору любой литературной фантастике.

Примечателен в этом смысле рассказ Анны Маркиной “Вышивальщик”, герой которого – человек никудышный, пьющий, обочинный – находит общий язык с взрослой дочерью только в тех случаях, когда речь идет о пяльцах и вышивке, детском увлечении дочери. Однажды он пытается обменять вышивку на водку у продавщицы, которая давно мечтает о ребёнке (в сюжете вышивки присутствует ребёнок). Вскоре продавщица наконец-то беременеет, и ей кажется (простая ж душа), что это связано с волшебной вышивкой. Так начинается преображение пьяницы-вышивальщика в героя городской окраины, к которому выстраивается “очередь за чудом”.

Свободно льющаяся, иногда кажущаяся сырой речь Маркиной жёстко организована при помощи продуманных деталей, “подсвечивающих” непритязательный быт и создающих интонационное своеобразие её прозы. В рассказе “Этот вагон не отапливается” такой деталью становится шкатулка с прахом кота, в рассказе “Tesla” – мешок сахара, воплощающий надежду героини на возможность иной жизни.

Манера письма Ольги Харитоновой заставляет вспомнить главное требование британских прозаиков к повествованию, которое, по их мнению, должно быть сжатым, точным и ясным: “Пазик, «бывавший на всех фронтах», вёз Леонида к берегу Белого моря. Набегали и удалялись за окнами редкие селения, лес постепенно редел, всё чаще встречались серые пролысины болот. Заканчивался ещё один день из отпуска…”

Герой приезжает в поморскую деревню, чтобы проводить в последний путь своего друга, и оказывается среди совершенно чужих людей. Скупые кадры похорон: “До кладбища ничего и не было: только усталость в ногах, только острый сосновый запах в носу. Пошли осторожно между могил. Среди обычных православных крестов встречались старообрядческие резные столбики-голбецы – надгробия в виде «домика» с крышей. Были ещё какие-то с резным рисунком и надписями, прочитать которые Леонид не мог”. Деревенская старуха, тотчас признающая в Леониде чужака: “Не наш. А чужая сторона и без мыла вымоет”. И неотступное чувство: что-то не так делаю, не то и не так, которое не снимается и трогательной, нелепо-наивной концовкой.

Повесть Евфросинии Капустиной “Люди, которых нет на карте” едва ли не с первых строк привлекает органической естественностью стиля, который свойствен многим интернет-блогерам, пренебрегающим отточенностью фразы ради искренности. Автор – фотограф-волонтёр в глухой латиноамериканской деревне, и взгляд у неё – цепкий: “Усталая мать спит на скамейке, а ребёнок у её ног ест песок, банановую шкурку и собачий хвост одновременно”. Однако важны тут не картинки экзотической природы и быта, а подвижническая работа волонтёров, неустанно пытающихся помочь местным жителям – девочкам, которые в четырнадцать лет становятся матерями, старухам, впервые в жизни высыпающимся под капельницей, людям, которые не знают, что такое весёлая свадьба.

Евфросиния Капустина, чужая в этой экзотической жизни на другом конце света, смотрит на неё нечужим взглядом, ибо она тут хоть и чужая, но не лишняя: “Я всё больше думаю о том, что мир в лучших своих проявлениях держится на людях. На таких, как доктор Лена. Которая в ночи гуглила, писала, звонила в чужой стране и на чужом языке. Искала шелтер для женщины, пережившей насилие. И нашла. На таких, как водитель Костя. Который каждый вечер, несколько лет уже, садится за руль ночного автобуса ночлежки и везёт по темнеющему Петербургу горячую еду тем, кому вообще нечего и негде есть. На таких, как искусствовед Варя. Которая на первую же крупную премию вместе с женихом начала восстанавливать старую школу в глухой поморской деревне. На таких, как вы. Которые не ждут, пока придёт кто-то большой, сильный и порешает всё плохое, а берут и делают. Что умеют и как умеют. Главное – делают”.

Равноправные участники литературного процесса, авторы “Лицея” – и не только призёры – решают те же проблемы, что и большинство нынешних русских писателей: пытаются следовать за золотой нитью княгини Февронии – сочинять прозу, интересную читателям, писать “чужой кровью”, не ограничиваясь своим опытом, стремятся предъявить читателю не просто героев, но характеры, которых так недостаёт современной нашей словесности…

Современная русская поэзия не перестаёт удивлять.

Прежде всего, удивляет она тем, что есть – непрерывно длится и развивается, словно и не касаются её литературные кризисы, материальные трудности и социальные потрясения. Поэтического полку всё прибывает, и по некоторым данным в современной России слагают стихи от нескольких сотен тысяч до миллиона человек (то есть, в среднем каждый стопятидесятый житель страны). Есть такая излюбленная российская забава – искать национальные традиции, где мол, они, устойчивые и своеобычные?.. Да вот же: массовое стихописание. Умеем, любим, практикуем.

Затем, современная русская поэзия удивляет своим разнообразием. Кажется, сейчас в ней есть всё. Постакмеистическая ясность и радикальный авангардизм, строгая классическая силлабо-тоника и модернистский верлибр, метафизическая глубина и простота декларации, дневниковая камерность и одический размах, постмодернистская ирония и ювенильный наив, индивидуальная густая метафорика и повседневная речь улицы, вневременные откровения и политическая злободневность… Нет в современной поэзии, пожалуй, только одного – мейнстрима, по отношению к которому можно эстетически определяться и от которого можно отталкиваться. Основного течения не видно (может быть, пока не видно), зато налицо необычайный формальный, тематический и стилистический плюрализм.