Я ею зачарована. Не замечаю, что вода в душе перестала шуметь, пока не входит аппа. У него мокрые волосы, а на плечах – полотенце. Одет в футболку и спортивные штаны, как всегда в моих детских воспоминаниях. Меня поражает, как он с тех пор постарел. Тут он такой молодой.

– Эйми спит? – спрашивает аппа по-корейски.

– Мм, – отвечает мама.

– Пойду посмотрю, как она там одна.

Он направляется к лестнице, ведущей в мансарду.

Та Эйми замирает в кровати. Она торопливо сует книжку с покемонами под одеяло и закрывает глаза. В голове у меня мелькают воспоминания. Я точно помню, о чем в то мгновение думала: чтобы убедить аппу, что я сплю, надо застыть, как мама.

Но наверху он не появляется, как мне и запомнилось. Мама сказала ему что-то такое, что он спустился. Что именно, я тогда не разобрала, поскольку уже с облегчением вытаскивала книжку с покемонами из-под одеяла.

Сейчас, вернувшись, я слышу то, что пропустила тогда:

– Знаешь, я больше так не могу.

Шаги аппы на лестнице замирают. Он поворачивается:

– Ты о чем?

Мама не сводит глаз с парусников:

– Я все время думаю о том, чтобы вернуться. Начать все заново. Мечтаю об этом днем, вижу это во сне ночью. Словно все время слышу зов.

– Что тебя зовет? – спрашивает аппа тихим голосом. – Корея?

– Всё.

Я хмурю брови. Что бы это значило? Что значит – всё?

Аппа возвращается к дивану, опускается перед мамой на колени, чтобы заглянуть в ее глаза:

– Пожалуйста, не заговаривай об отъезде снова.

Снова? Я хмурюсь еще сильнее. Когда это она заговаривала об отъезде?

С тех пор как она от нас ушла, аппа всегда утверждал, что это было как гром среди ясного неба, что она и не заикалась об этом. Даже когда я прямо спрашивала, не было ли каких-то признаков, поводов подозревать, что она уйдет, уверен ли он в этом на сто процентов, он говорил: «Нет, ничего такого».

«Ушла, не сказав ни слова» – вот стандартная фраза, которую я использовала, рассказывая эту историю Никите или мистеру Раяге. Мы только слышали, что она в Корее, а значит, с ней все в порядке. Аппа предполагал, что ей просто нужно побыть одной и, возможно, она однажды вернется домой.

Она так и не вернулась, но мне всегда казалось, что аппа продолжает ждать.

Может, дело в том, что ему известна настоящая причина ее ухода?

Но зачем он тогда врет мне?

– Ты последнее время и так очень часто пропадаешь, – тихо говорит аппа. – Пожалуйста, не говори, что уйдешь навсегда.

– Я не могу не пропадать, ты же знаешь, – говорит она. – Это все труднее контролировать.

– Знаю. Но ты подумай, какую славную жизнь мы наладили здесь. Подумай об Эйми. Ради нее ведь стоило постараться, разве нет?

Мама отвечает молчанием.

Какой вкус ты ощущаешь?

Растерянность. Как будто откусил китайскую горькую тыкву и не понимаешь, что ешь. Горечь впитывается в язык и оседает в животе, скручиваясь там. Я не понимаю, что происходит. Ум заходит за разум. Пропадаешь? Труднее контролировать? О чем это они? Слова кажутся знакомыми и непонятными одновременно, словно я смотрю в зеркало, ожидая увидеть себя, а вместо этого вижу маму. Мне не уложить это в голове, по крайней мере здесь.

А сколько минут уже прошло? Лезу за телефоном, чтобы посмотреть. Совсем забыла, что во время исчезновений часы на телефоне останавливаются, пока я не вернусь. Сейчас оно застряло на 15:21.

Но это уже точно длится больше двух минут. Может быть, даже больше моего прежнего, десятиминутного, рекорда. На меня вдруг накатывает клаустрофобия. Да сколько мне еще здесь торчать?

Поворачиваюсь к Той Эйми. Может быть, если она уснет, воспоминание закончится, и я вернусь. Но она уже не в кровати. Я вздрагиваю, обнаружив, что она стоит рядом со мной и тоже смотрит через перила на аппу и маму.

И у меня внутри все опускается. Потому что я вспоминаю, что было дальше в ту ночь.

Я помню, как вылезла из постели и на цыпочках подошла послушать, о чем говорят родители. Помню, что почувствовала неладное. Села у перил тихо, как мышка, и наблюдала за ними. Я хотела знать, что будет дальше, и просидела там целую вечность, но дальше не было ничего. В конце концов, аппа просто встал и ушел спать.

Я сказала себе, что пойду спать, когда ляжет мама, а она все сидела, уставившись на парусники.

В шесть лет мне было не понять, почему она иногда вот так часами сидит неподвижно и смотрит в никуда. В ту ночь я лишь хотела бодрствовать вместе с ней, даже если она об этом не узнает. Чтобы ей не было так одиноко.

В семнадцать лет я по-прежнему не понимаю, почему она так сидит. Но мне нынешней хочется лишь одного – поскорее отсюда выбраться, потому что голова у меня пухнет, а стук сердца отдается в ушах.

Словно все время слышу зов.

Что тебя зовет?