– Ладно. Не будем больше об этом, – сказал бородач, поняв, по-видимому, по голосу мое настроение. – Я ведь и сам не очень-то одобряю тех, кто так запросто отрекается от земли, где родился. – Приоткрыв снова ящичек, он сунул погасший окурок (не выбросил на дорогу!) в уже наполовину заполненную пепельницу. – Расскажи-ка мне лучше о себе. Как тебе жилось в своем доме, чем ты занималась, кто твои родители, и вообще обо всем, что тебе кажется важным. Я ведь не успел узнать твою Россию, а надо сказать, она очень, очень интересует меня.

И я рассказала ему и о доме, и о родителях, и о своих братьях, которых не видела уже много-много месяцев, но которые – я верю в это! – живы и тоже помнят меня. И конечно же, вспомнила и рассказала ему о моей школе, о том, какими счастливыми были мы, в нашей, пусть пока еще нелегкой, но радостной в ощущении свободы, равенства и братства жизни, как свято верили в справедливость и в лучшее будущее и как все делали для того, чтобы как можно быстрей приблизить это будущее. Я вспомнила также наши споры с Павлом Аристарховичем и честно признала, что, конечно же, в процессе становления Советского государства были совершены ошибки и, наверное, немалые, которые и породили в стране много недовольства и обид, но ведь что надо и учесть при этом нашу неопытность первопроходчиков, а главное – нашу изоляцию среди враждебно настроенного мирового окружения.

Так я говорила, а бородатый водитель, насупившись, вцепившись руками в руль, молча следил за бегущей дорогой, и было непонятно, слушает он меня или, озабоченный какими-то одному ему известными жизненными передрягами, занят своими нелегкими мыслями.

Незаметно подъехали к Грозз-Кребсу. Деревня выросла перед глазами уткнувшейся в черное небо темной колокольней кирхи, темными силуэтами домов. Уже промелькнул в темноте смутно белеющим булыжником поворот к усадьбе Насса. Интересно, что поделывают в этот поздний час Джон и Роберт?.. В доме Клееманна – сплошь темные окна, лишь наверху, в Галиной «светелке», слабо пробивается сквозь зашторенное окно узкая полоска света. Наверное, Галя, устроившись в постели, читает Бунина, что я дала ей на днях с разрешения Павла Аристарховича. А вот уже впереди и дорога на Маргаретенхоф.

– Пожалуйста, остановите здесь.

– Уже? – Бородач, резко затормозив, поставил машину на обочину. Положив подбородок на скрещенные на руле руки, он посидел несколько секунд молча, затем щелкнул где-то над головой включателем. Кабина осветилась резким молочным светом.

И я увидела то, о чем смутно догадывалась еще там, возле темного пивбара, что всю дорогу болезненно тревожило меня, – необыкновенное по своему уродству, нечеловеческое лицо водителя. Вся правая половина его была изуродована выпуклыми рубцами, которые не смогла даже скрыть до конца темная волосяная поросль. Тянущийся откуда-то от шеи до крыльев носа багровый шрам обрубил край верхней губы, отчего, казалось, на лице застыла вечная, брезгливая улыбка. Современный, обезображенный войной «Квазимодо»… Или – «Человек, который смеется».

– Ну, теперь ты увидела, каков я красавец. Дай же и мне посмотреть, какая ты есть, – сказал бородач, улыбаясь своей застывшей, страшной улыбкой. – Как хоть тебя зовут?

Люто ненавидя себя, я всеми силами старалась скрыть охватившие меня отвращение и страх: «Вера… А вас как?»

– А меня Густав. Густав Штольц. Я рад, Вера, что именно тебя подбросила сегодня судьба на моем пути. Но, как это случается всегда, наши дороги уже разошлись. Спасибо тебе за интересную беседу.

– Извините… Одну минутку. – Я снова вытряхнула в руку содержимое своего кошелька, в смущении протянула деньги водителю. – Возьмите… за проезд. Пожалуйста. Я вам очень благодарна.

– За проезд? Ах да… Ну конечно! Обязательно возьму. – Порывшись в моей горсти, он вытащил монету в десять пфеннигов, ловко подбросил ее на своей ладони. – Вот это с тебя за проезд. А главное, за то, чтобы ты не чувствовала себя должницей… Ну что – не слишком я тебя ограбил?

Домой я явилась в начале одиннадцатого. Там уже считали меня пропавшей, встретили с истерической радостью, которая уже вскоре перешла в заурядную брань и скучные нотации. Мама сперва порывисто, со слезами обняла меня, затем (ну, где логика?) в сердцах больно оттрепала за косу. Особенно ее и Симу взволновало то, что я отважилась в поздний час сесть в машину совсем незнакомого мужчины, ехала с ним по пустынной, безлюдной дороге. Я вспомнила свои собственные страхи и опасения, что охватили меня перед пивным баром, и сказала, что нельзя же каждого и всякого подозревать в злых и коварных умыслах, что, наверное, и среди простых немцев все-таки тоже больше хороших людей, чем злыдней и негодяев.

Я коротко рассказала обо всем, что произошло со мной минувшим днем, подробно передала рассказ бородатого водителя о защитниках Брестской крепости. Жаль только, что не догадалась узнать у него, чем же все-таки закончилась осада этого бастиона и как долго нашим удалось продержаться там?

На моей кровати я нашла письмо от Роберта. Нинка сказала, что его принесли днем мальчишки. В записке содержались обычные признания и обещание быть в среду. Ну что же. Он придет завтра, и, кажется, я рада этому.

После пережитых воскресных впечатлений вечерами я долго не могу уснуть, а когда все же засыпаю – вижу себя то в каменных, мрачных крепостных катакомбах среди измученных голодом и жаждой, гордых и смелых людей, со светящимися, словно бы неземным светом, лицами. То бегу куда-то через огонь и дымные завесы от бородатого человека, у которого на лице сплошные шрамы и застывшая мефистофельская улыбка… Вчера и сегодня, работая вместе с Мишей в сарае на заготовке соломенной сечки для скота, была вся отрешенная (или «зарешеченная», как сказал сердито Мишка, когда я несколько раз невпопад ответила на какие-то его вопросы), слагала в уме строки. И вот что получилось: