«Я пишу книгу».

«Я непременно должен посмотреть то французское слово».

«Надеюсь, я ясно выразился».

Но когда книга приходит из типографии и я листаю страницы, она отделяется от меня. Становится незнакомкой, которую я когда-то знал. Многие абзацы мне не нравятся. Я морщусь и говорю:

– Плохо получилось. Недостает ясности. Она безнадежно запутана. Не нужно было так выражаться.

С каждой последующей книгой меня все больше поглощает тема, и я все менее уверен, что сумею достойно отразить ее. Волновавшие меня мысли были убедительными, как видение, как мечта, но в напечатанном виде они казались безнадежно догматичными. Перечитывая произведения выдающихся английских и французских спиритистов, я понимаю, что и они не всегда справлялись с поставленной перед собой задачей, хотя их мастерство было более отточенным. Им тоже не удавалось подобрать слова, которые звучали бы искренне и передавали пыл душевных исканий. Закон Любви, изложенный на бумаге, напоминал доктрину нетерпимых пророков или собрание банальностей. Если не считать нескольких романистов, которые совершенно неверно понимали природу и цели практики спиритизма, ни одному писателю, который брался за эту тему, не удавалось воспроизвести то неповторимое сочетание совершенно реалистических фактов и религиозного экстаза, который характеризует подлинно спиритическое переживание. Сэр Оливер Лодж слишком хорошо помнит об аргументах своих коллег-ученых, а покойный Конан Дойл впустую растрачивал силы, увязнув в трясине псевдоспиритического жаргона.

К сожалению, я не спешу рассказать об одном конкретном случае, имевшем место летом 1925 года, когда я направлялся в Абиссинию. Дело происходило в отеле «Мена» в окрестностях Каира. Понимаю, что приводить здесь тот случай бессмысленно, и рассказ мой лишь насмешит американских книжных критиков. Никогда, ни прежде, ни потом, не получал я столь убедительного доказательства того, что общаться с потусторонним миром можно. Целых пятнадцать минут по часам я беседовал с одной очень дорогой для меня в юности личностью; она пришла, чтобы утешить меня в моих страданиях. В том случае медиума не было, как не было и атрибутов, обычных для спиритического сеанса; не было «экспертов», способных вмешаться и дать свое толкование. Со мной находились лишь несколько знакомых, поверхностно заинтересованных в моих опытах.

Мы сидели в комнате, окна которой выходили на пустыню; полная луна светила так ярко, что мы различали лица людей во дворе внизу. Фигура духа была видна отчетливо, а голос был ясно слышен. В ее личности невозможно было ошибиться. Она говорила по-русски с тем своеобразным, неподражаемым акцентом, который был свойствен только ей в те дни, когда она еще находилась среди нас.

– Ах, какой болезненно яркий свет! – были ее первые слова.

Потом она заговорила; ее речь продолжалась несколько минут. Лишь один раз ее перебил один мой друг, который настаивал на получении «дополнительного» доказательства. Он задал ей вопрос, ответ на который, как ему было известно, знали лишь я и она. Она его пожалела и назвала рабом самой нетерпимой из всех религий – скептицизма. Потом она продолжала говорить о Египте и о том, что нас окружало.

– Но что такое то, что мы называем «смертью»? – спросил я. – Что случится со мной после того, как меня признают «мертвым»?

– Ты перестанешь замечать течение времени, – ответила она. – Там, где нахожусь я, времени нет.

– А помимо этого останусь ли я собой?

– Навсегда, навечно.

– Смогу ли я встретить тех, кого потерял?

– Если ты любишь их на самом деле, ты их встретишь. Но если ваша привязанность существовала лишь в силу привычки, ты их не встретишь. Они там же, где я, но я могу узнать лишь немногих из них.

– Не потому ли я никогда не получаю вестей от других, но мне всегда удается общаться с тобой?

– Да.

Потом она исчезла так же внезапно, как и появилась. Мы вышли на балкон и оставались там до конца ночи. Гиды конторы Кука бегали туда-сюда по залитому луной двору; они будили большую группу пожилых англичанок, которые приехали полюбоваться восходом солнца в пустыне.

Раз в году, возвращаясь домой после утренней прогулки в Буа, я нахожу в своей квартире группу молодых людей, которые усердно жуют резинку. Обычно это происходит в начале лета, когда скудость европейских новостей заставляет американских корреспондентов в Париже вспоминать о существовании великого князя Александра Михайловича. Наши разговоры неизменны.

– Хотите сделать заявление?

– О чем?

– О, о чем угодно. О положении на Дальнем Востоке. О «красном терроре» в России. Будет ли еще одна война в Европе? Что вы думаете об американских девушках? Слов на двести.

Наша беседа никогда не занимает дольше десяти минут. Еще много лет назад мы договорились, что я испытываю тревогу из-за положения на Дальнем Востоке, выражаю протест против продолжения «красного террора» в России, предсказываю неминуемую войну между Италией и Югославией и живописно рассуждаю о том, что современные американские девушки обладают фигурой Дианы и умом Минервы. Я терпеть не могу это сравнение с Дианой и Минервой, но репортеры уверяют, что подобные фразы пользуются большим успехом на Среднем Западе. Мои подлинные слова на самом деле никакого значения не имели. Во-первых, интервью все равно переписывал редактор, который должен был решать, что я на самом деле думаю о молодых американках, а во-вторых, ни одна газета так или иначе их не печатала. Интервью брали с целью избежать скандала в редакции. Записав мои ответы, молодые люди неизменно благодарили меня и спешили назад, в «Нью-йоркский бар Гарри» в центре Парижа. Я мыл пепельницы и продолжал работать. Наш честный договор устраивал всех. Благодаря ему мое имя не забывали, я же вспоминал, что пора пересмотреть летний гардероб. Даже мой камердинер приучился к тому, что после визита американских корреспондентов следует отнести в чистку мои фланелевые брюки.

Вот почему я удивился, когда, вернувшись домой как-то утром весной 1927 года, увидел корреспондентов, которые сидели положив ноги на мой письменный стол.

– Неужели Советы выбрали меня царем Третьего Интернационала? – осведомился я, входя.

– Нам нужно ваше заявление, – ответили мне.

Я почувствовал себя польщенным. Два заявления за год! Ставки растут!

– Положение на Дальнем Востоке… – начал я, но говорить дальше мне не позволили.

– Нет-нет, ничего подобного. Нам нужно настоящее заявление. На сей раз без шуток. Нам сказали, что вы беседовали с духом покойного царя. Рассказывайте!

Я возмутился. Мне хотелось бы угодить им, но ведь есть какие-то границы!

– Простите, ребята, – сказал я. – Цитируйте меня на любую тему, какую хотите, включая Соединенные Штаты Европы и бодрящую простоту американских девушек, но духов не трогайте.

– Значит, интервью не будет?

– Не будет.

Они ушли недовольные. Спустя какое-то время я получил вырезку из американской газеты под заголовком: «Бывший великий князь утверждает, что беседует с духом царя». Я хранил молчание. Я понимал, насколько бессмысленно опровергать что-то напечатанное в американских газетах.