«Тупик! И здесь тупик! Будь ты проклят, Раджед, будь ты проклят», – думала Софья, стирая с лица непрошеные слезы. Ее трясло от усталости и голода, глаза смыкала ледяная сонливость, пробиравшая до костей дурманом смерти. Достаточно опустить веки. Простой путь – проще, чем жить. Люди – песчинки во Вселенной, лишь ряды молекул и законов физики, даже короли, даже льоры. Может, и не стоило так цепляться за юдоль всех скорбей?

Но у людей есть долг, в отличие от космической пыли, что не наделена ни разумом, ни волей, ни душой. В существовании последней Софья никогда не сомневалась, даже знала, где обитает это создание, этот светоч жизни и смысла, – под грудиной, чуть правее от сердца. Там вечно болело от печали, там всегда становилось холодно от несправедливости. И там же ныне пекло ярким углем от невыразимого гнева, что заставлял двигаться дальше в чуждых владениях.

Рудник – иного названия для новой пещеры не нашлось, так как всюду разметались куски породы и вросшие в камни инструменты. Возможно, там когда-то добывали драгоценности. Лестницы переплетались с природными балюстрадами, от стен исходил легкий холод, словно кто-то тяжело дышал во сне.

Софья ориентировалась на отблески призрачных цветов, что из последних сил пробивались сквозь сломанные ребра скал. И чем больше она выматывалась, тем отчетливее улавливала тихую-тихую песню. Все вокруг в оцепенении подавало слабый голос, как умирающий в последнем всплеске агонии.

Цветы один за другим гасли, на их месте уже не прорастали новые, мрак все больше поглощал рудник. Горечь сдавливала сердце, разум давал слабые подсказки. Софья кружилась среди стен и потолков, забыв о законах гравитации, что не действовали в пределах башни; проходила вдоль каменных стен, вросших в гору, ступала по длинным крыльям круглого готического окна с некогда великолепными витражами. Но все утратило свой блеск, все померкло. Колыхались кое-где скорбными парусами гигантские лохмотья тяжелых, некогда дорогих портьер. Они напоминали огромный погребальный саван. Что же случилось с этим миром?

Вопрос давил со всех сторон, чудилось, что валуны наступали и поглощали. В их бесконечном вращении терялись оценки и смыслы. И души уходили в камни. Только где-то за пределами замка испуганный небесный табун вновь растревожил громовые раскаты. Но вскоре смолкли и они, оставалась лишь стылая тишина, в ней исчезало время. Слабым огоньком грела мысль о Рите, но от молчания и холода не оставалось надежды. И больно делалось уже не за себя, а за все вокруг, что так безвременно ушло в небытие. Наверное, одинокая странница тоже умирала, обреченная, как и этот мир. Софья смахнула слезы, влага упала под ноги во мрак, попав случайно прямо на витраж, и тут же слабо засветилась. Внезапно расцвел фрагмент чудесного рисунка из разноцветного стекла.

– Что это?..

Софья измученно опустилась на круг окна, растянутого сплетениями орнамента. Руки прикоснулись к хрупкости потрескавшегося стекла, но с другой стороны картину закрыл камень. Больше никакого солнца и сияния не принимало это творение, не пропускало сквозь себя. От него лишь веяло холодом, потому Софья вновь встала и продолжила ощупью исследовать пещеру.

Ноги ниже колен горели огнем, удобные легкие кроссовки превратились в свинцовые гири. Но более тяжким грузом давило неопределенное будущее. Апатия и печальное смирение сменялись нервозным движением вперед. Она не имела права сдаваться.

Но подступали сомнения: за что и против кого она боролась? Возможно, льор уже забыл о ней, выбросил неисправный механизм, не подчинившийся его воле, обрек до самой смерти бродить по свалке былого величия и ослепительных красот. Но тогда, значит, и Рита ему была не нужна…

Он ее убил?

От этой мысли Софья обхватила себя руками, а потом долго рыдала. Во время надрывного плача сделалось как-то теплее, прошел нестерпимый озноб и немного прояснились мысли, точно слезы морской волной смыли морок гнева. Софья вспоминала все, что успела узнать о чародее. И почему-то отдаленный уголок сердца подсказывал, что он все же не хладнокровный убийца. Затем она припомнила, как жестоко оборвала его попытку рассказать что-то о смерти. Испугалась новой лжи, нового способа манипулировать собой. Но страх всегда очерствляет и делает недогадливым.

Впервые за время пребывания в Эйлисе закралась мысль, что ее мучитель тоже человек. И, возможно, не самый ужасный тиран. Но очень уж странный и слишком своевольный. Софья сжала зубы от нового порыва недовольства и негодования. Нет, никто не имел права заманивать в свой замок подлым шантажом, а потом требовать вечной любви. Да и вряд ли такой уж вечной… И любви ли вообще?

Софья достаточно прожила в неправедном мире Земли, чтобы узнать многое о хитростях и вероломстве что мужчин, что женщин. Все хотели получить что-то для себя, найти выгоду. И лишь немногие, к которым относились ее мама и папа, просто радовались обществу друг друга. При мысли о самых родных людях из просоленных глаз снова покатились слезы.

«Как же они теперь там? Что будет с ними, когда они вернутся и не застанут дома никого? И что, если уже навечно… Останется ли хоть что-то от их счастья?» – думала Софья и начинала ненавидеть себя, а заодно и тот день, когда впервые изобразила Эйлис. Зачем? Будто поддалась какому-то зову, точно это умирающие цветы и далекие грозы напитали серый графит в деревянной оболочке. Из-за каких-то рисунков она уничтожила все их счастье, обрекла весь их род на безвременное угасание.

И оттого мысли о Раджеде вновь приобретали только негативный оттиск, как в искаженной карикатуре с преувеличенно уродливыми чертами. Но ему-то что… Разве дорожил он хоть кем-то? Разве видел кого-то, кроме себя самого? Кажется, он даже не замечал, как страдает его собственная башня, как доносятся крики осыпающихся лепестков.