Шрифт:
— А мне перья повыщипал! — возмущенно прокричал Петрович. — Психопат! Садист! Извращенец!
— Он плохой человек? — доверчиво спросила Анника, заглядывая мне в глаза.
От этого взгляда мне стало не по себе.
Да что ж такое! Не сделала ничего плохого, а приходится оправдываться! Выпрашивать доверия и внимания к себе!
Да еще и так нестерпимо стыдно…
— Он очень плохой человек, — прошептала я. Слеза скатилась по моей распухшей щеке. Наверное, это выглядело комично, но у меня сердце рвалось от боли. — Ты просто не представляешь, какой он… плохой. Да и мать моя не лучше. Я ограбить ее не могла по той простой причине, что он с отцом разорены. Этому садисту они меня продали. За деньги. И если я не вернусь, им придется отдать ему деньги. А они этого очень не хотят! Я — такая же невольница в их руках, как и ты в руках госпожи Ферро. Они могу распоряжаться моей судьбой так, как им вздумается. Поэтому я убежала. А не из-за того, что сделала что-то дурное.
Анника некоторое время смотрела на меня испытующе, а я тихо плакала.
Боже, какое унижение…
Единственный близкий человек в этом мире мне не верит и смотрит как на воровку!
И если Анника сейчас меня прогонит — я ведь не смогу сказать «нет, я никуда не пойду».
Мне придется уйти.
В этот миг я чувствовала себя отвергнутой всем миром и очень, очень одинокой и беззащитной.
— Ну, не плачь, Эстелла, — сказала, наконец, Анника, тронув меня за руку. — Я верю тебе. Я-то знаю, что ты пришла ко мне голодная, с двумя грошами в кармане. Тот, у кого много денег, не станет делить на двоих единственную краюшку хлеба и есть огурцы…
— Спасибо, — прошептала я, утирая мокрые щеки.
В этот момент наш бравый Петрович, который дрался с полицейским, как лев, вдруг как-то подозрительно обмяк.
— Ко-ко-ко-кая трогательная сцена! — протянул он, не менее подозрительно закатывая глаза и как-то знакомо распластывая крылья. — Не надо, не продолжайте! А то я расплачусь!
— Петрович, ты чего? — удивленная, спросила я.
— Ни-ни-ничего! — огрызнулся Петрович. И вдруг издал душераздирающий вопль.
— Петрович, ты опять?! — поразилась Анника. — Похоже, он собирается снести яйцо, Эстелла!
— Ко-ко-кокая чушь! — прокричал Петрович и потужился, очень отчетливо засопев.
— Ну вот же! — обрадовалась Анника. — Я же говорила, говорила, что Петрович — курица!
— Пе-пе-пе-тух! — проорал несчастный Петрович и снова отчаянно потужился.
Но все говорило об обратном.
Петрович был курицей-несушкой, окончательно и бесповоротно.
И на сей раз его просто разрывало от гигантского яйца, которое он изо всех сих старался снести.
— Эстелла, — изумленно произнесла Анника. — Да он же несет яйца, когда тебя жалеет!
Глава 17
На этот раз Петрович справлялся с яйцом долго и трудно. Мы уж с Анникой думали, что он помрет, бедный, и оправится в куриный рай за свои праведные куриные дела.
Он пыхтел, разевая острый клюв, изумленно моргал глазами, но дело не шло.
— Петрович, миленький! Дыши, дыши! — испуганно повторяла я.
— Тужься! — хищно советовала Анника. — Исторгни из себя это!
— Хочешь, я буду держать тебя за руку, Петрович? — спрашивала я.
— Петрович, мы с тобой! — повторяла Анника, как лозунги.
— Ко-ко-ко-ко! — орал Петрович.
— Какие трудные роды! — всплескивала руками Анника.
Петрович, наконец, издал последний душераздирающий вопль.
Вопль не курицы, но мужика, которого пытали в плену. Кажется, он даже матерился, но так быстро, что можно было расслышать только бесконечное «ать, ать!».
Все его пенечки-перья встали дыбом. Он надулся, как шар. Казалось, яйцо затыкает отверстие, из которого выходит лишний воздух, и Петрович вот-вот лопнет.
Но курица свистнула куриными ноздрями еще раз, как закипающий чайник, и в картофельную грядку из Петровича выпало блестящее белое яичко.
Серебряное.
Лишенное защитной кальциевой скорлупы.
— О, боже мой! — ахнула я, подняв яйцо. Оно было теплое и увесистое.
Не слишком большое, но очень тяжелое.
— Что там? — стонал раздавленный родами распластанный Петрович. — Что там?! Что с моим ребенком, скажите честно!? Мутант?!
— Ну, можно и так сказать, — ошарашенная, произнесла я.
Петрович подорвался, встряхнулся, развернулся со скоростью, которой позавидовал бы и гепард, и глянул одним глазком на яйцо.
— Позвольте, — строго и деловито произнес он. — Но это же слиток серебра. А никакое не яйцо. Где мое яйцо?! Что вы делаете с моими детьми?! Вы их жрете, что ли!? Вы их пожираете!
— Он бредит! — ахнула Анника, прижав ладони к щекам. — У него родовая горячка!
— Где, где, где! — орал Петрович. Он как взбесился.
— На солнце перегрелся, — сказала я. — Неси-ка его в дом. Петровичу нужен покой, сон, чистая вода и хорошая еда. Он заслужил, в конце концов!
Петрович кричал и вырывался с совершенно безумным видом, когда Анника его поймала. Но затих и принялся жадно пожирать пирог, когда она ему предложила это лакомство.