– Может, мы все-таки с разных планет? – произнес Художник. – Просто они дальше друг от дружки? Виньетка ведь тоже откуда-то издалека. Может, и ты.

– Все возможно. – Юми провела пальцами по глади воды. – Но Виньетка говорила, это маловероятно. Если вспомнить, мы ведь спонтанно решили, что с разных планет.

– Когда начались странности, я как раз на «звезду» смотрел.

– Совпадение. Смотрел бы ты на миску с лапшой, так решил бы, что я из страны лапшевиков?

– А тебе бы подошло! – Он вскинул палец. – Поначалу ты твердая и несгибаемая, но если в воду опустить…

Юми взглянула на него исподлобья.

– А что? – удивился Художник. – Сколько ты вчера в душе отмокала?

Юми сложила руки за спиной и отвернулась, легко пройдя по дну на цыпочках. Вода ее ничуть не сдерживала.

– Ты был прав насчет госпожи Синдзя, – сказала она. – Она действительно злится, когда горячая вода заканчивается. Как думаешь, почему здесь я люблю холодные источники, а у тебя в квартире – горячий, почти обжигающий душ?

– Наверное, тебе просто нравится разнообразие, – ответил Художник и добавил низким драматическим тоном: – В жару – холодная лапша со льдом, в холода – горячая с бульоном. Лапшичная принцесса – покорительница обоих миров.

Юми плеснула в него водой и с удовлетворением заметила, как он съежился, несмотря на то что вода была духовная и прошла насквозь. Улыбнувшись, девушка продолжила прогулку.

– Я пытаюсь найти решение нашей проблемы, – сказала она. – Пожалуйста, не отвлекайся.

– Но мы ее решили. С кошмаром покончено.

– А если духи обратились ко мне не из-за кошмара? Может, дело все-таки в машине?

Мудрецы в самом деле вели себя подозрительно. Юми хотелось бы ошибиться – она мечтала, чтобы все закончилось, как только Соннадзор выполнит свою работу, – но опасалась, что права. Она не может позволить себе расслабиться, пока не узнает результат.

– Думаю, – сказал Художник, снова откидываясь и высовывая из-под воды пальцы, – мы способны решить эту проблему независимо от того, откуда мы – с разных планет или из разных времен. Ничего не меняется, кроме…

Юми замедлила шаг, посмотрела Художнику в глаза и увидела в них немую трагедию. Оба не отваживались прямо сказать, что не хотят, чтобы это заканчивалось. Безумие? Да. И все же они предпочли бы жить в этом неопределенном состоянии, но не расстаться.

Почему она не может об этом сказать? Почему не осмеливается? Неужели опасается, что все испортит признанием чувств? Что эти чувства улетят, как лепестки цветов в воздушном потоке?

Или же она боится худшего? Думы о том, что он не испытывает таких же чувств, страшат сильнее любого кошмара. Вдруг она неверно толкует выражение его глаз? Что, если он ждет не дождется, когда все закончится, чтобы вернуться к прежней жизни и навсегда забыть о йоки-хидзё – тиранке, не умеющей вести себя с людьми?

Ей хотелось что-нибудь произнести. Но все ее мысли сводились к тому, что однажды она проснется одна, так и не узнав, где искать Художника.

«Это кончится плохо, – подумала она с нарастающей тревогой. – Ничего у нас не получится. Тем более что я йоки-хидзё».

Она живет, как всегда говорила Лиюнь, не для того, чтобы радоваться. Она не хозяйка собственной жизни.

Ее жизнь – служение.

В конце концов Юми и Художник выбрались из водоема и принялись одеваться.

– Как думаешь, – спросила Юми, – сколько еще ждать, пока у нас изобретут лифчики? Мне все труднее пользоваться повязкой и притворяться, что это удобно.

– Полагаю, для этого вам сначала нужно изобрести эластичную ткань, – ответил Художник. – Сможете?

– Откуда мне знать?

Возможно, она и сама способна изобрести эластичную ткань. Нарисовать белье и заявить, что это духи в видениях показали ей такое. По сравнению с искажением фактов, к которому ей приходилось прибегать в последнее время, это было бы почти что правдой.

Одевшись, они последовали за служанками к святилищу и обнаружили там небольшую группу людей. Об этом с утра попросил Художник, а Лиюнь теперь даже не пыталась навязывать ему «правильное» поведение.

Горожане смущенно переминались с ноги на ногу. Художник подозвал одного. Затем, оглянувшись на Юми в поисках моральной поддержки, взялся за кисть.

Рисунок был простым, как и прежние, сделанные в святилище, но теперь у Художника был натурщик, и поэтому даже простые изображения получались живее и точнее. Пусть это не яркие, динамичные картины, к которым, как надеялась Юми, он однажды вернется, но все равно они послужат проверкой его мастерства.

Юми радовало, что он с головой погрузился в работу. Живопись для него была формой медитации. А помолиться Юми могла за двоих, что и сделала тихим шепотом, опустившись на колени. Она словно подпевала мягкому шороху кисти. Это была сугубо личная песня.