– Как только я пообещал, поклялся, что спасу ее, я стал ждать знака. Знак – это нечто необычное, подсказка, может быть. Я шел домой и всю дорогу думал, что я почувствую, если вдруг меня собьет машина (то был последний или предпоследний год автомобильных дорог), я думал и отвечал себе, что это было бы облегчением. Я так хотел покоя, что согласился бы и на могильный покой. Но я не мог позволить себе смерть, на мне лежала ответственность. Я пришел домой и еще в дверях услышал радио. Сообщали о новом открытии, о новом прорыве в биологии и медицине. Помните, эффект Мережковского? Перезапись сознания с одного мозга на другой? Я понял, что смогу спасти мать, переписав ее сознание на ДРУГОЙ мозг.

– Эффект Мережковского был доказан только для однояйцевых близнецов.

– Да, но клоны еще более близки, чем близнецы. Поэтому я надеялся, что у меня получится.

– Как вы сохранили ее сознание?

– Я заморозил ее. Ее замороженное тело до сих пор лежит в холодильнике. При быстром замораживании до квантовых температур вся информация сохраняется. Я собирался вырастить клон, годный для перезаписи, и записать на него сознание своей матери. Она бы умерла и родилась снова, и даже не заметила этого. Она бы только увидела меня постаревшим… И мир вокруг, еще более интересный и замечательный. Красочный. Она бы получила молодое или детское тело.

– При быстром замораживании информация не сохраняется, – возразил Гектор, – кристаллы льда в любом случае принимают форму микроскопических ножей и разрезают перегородки между клетками. Разве что глюкотиновый шок?

– Это само собой.

– Тогда возможно, – неопределенно сказал Гектор.

– Нет, невозможно. Я вырастил это тело. Но я воспитывал Миру как родную дочь. Она не знает, кто она на самом деле. То есть, она подозревала, но я убедил ее, что она на самом деле моя дочь. У меня даже есть справка генетической полиции. И уже не в этом дело. Просто она нормальный маленький человек. Если я запишу на нее чужое сознание, она сама умрет. Я не могу этого сделать. Она любит петь и рисовать. Она заразительно смеется и поздно встает по утрам. Она умная и способная. Как же я могу ее уничтожить? Вопрос стоит так: моя дочь или моя мать, жить может лишь одна из двух. И если об этом узнают… Тем более, что они принимают кодекс о генетических преступлениях.

Зачем они это делают? Они боятся вымирания?

– Вы уже прочли?

– Да. Запрещено все, что только можно придумать. За все – максимальное наказание. На нас катит средневековье. Скоро людей начнут сжигать на кострах. Вы думаете, что они это примут? Зачем?

– Затем, что человечество уже вымерло, – ответил Гектор. – Наши гены отличаются от генов шимпанзе всего на один процент. Но в прошлом веке уровень загрязнений и радиации повысился настолько, что начались спонтанные мутации. И общий генофонд человечества начал меняться. Мы уже на две трети процента отличаемся от людей девятнадцатого века. Пройдет несколько тысяч лет, наши гены перемешаются и люди будущего станут совсем непохожи на нас. Поэтому я говорю, что мы с вами уже вымерли. Есть лишь одно средство замедлить процесс: выбраковка всего генетически нестандартного и искоренение генетической преступности. Вы читали положение тринадцатое к новому кодексу?

– Нет, – ответил Валин.

– Любые клоны будут усыпляться без всякого судебного разбирательства. Только тройная экспертиза – и укол в вену. Клоны уже давно объявлены не-людьми. С ними никто не церемонится. Убийство клона не считается преступлением. Но до сих пор соблюдались хотя бы какие-то формальности. Теперь не будет даже суда. Просто эспертиза и смерть. И не обошлось без церкви.

Церковь одобряет. В каком-то смысле они правы. Сейчас каждый сумасшедший способен изменить свои гены и даже передать испорченные гены по наследству.

Поэтому малейшее послабление – и человечество вымрет мгновенно. Теряется перспектива, теряется смысл жизни. Люди перестанут творить, если узнают, что через сто лет человечество исчезнет. Если они перестанут творить, они начнут разрушать – и вымрут гораздо быстрее. Поэтому законы будут только ужесточаться.

– Этого следовало ожидать. Но мы будем драться.

– Драться бесполезно. Нужно прятаться.

– Как?

– Для начала вам нужно выспаться, – сказал Гектор. – Как только вы проспите двенадцать часов подряд, вы увидите мир в другом свете. Долгий сон прекрасно действует на мыслительные способности.

– Каждый раз, когда у моей дочери приступ болезни Гордона, – сказал Валин, – умирает один человек. Человек, которого она ненавидела. Мира всегда знает, кто будет этим человеком. Она знает почему это происходит, но никогда не скажет.

Дело не в том, что люди боятся смерти всего человечества. Они боятся иметь клона рядом с собой. Клон приносит смерть. Они сами боятся умереть.

– Пап, зачем ты берешь этих дебилов? – клянчила Катя, – Возьми меня.

– Кого угодно, только не тебя.

– Я крутая.

– Не говори этого модного слова.

– Ты отстал от жизни, папа. Это слово стало модным сорок лет назад, еще при твоей молодости. И тогда же оно стало пошлым. Но на самом деле его впервые употребил русский писатель Андрей Белый, году примерно в 1901м, в одной статье.

Так что это очень благородное слово, с родословной. Если не веришь, то спроси мой Вриск.

Катя протянула отцу руку с экранчиком на запястье.

Они лежали на пляже. Излучина реки быстро несла бутылочно-зеленый поток, огибая два маленьких островка, заросших низкими ивами и голубоватыми пышными блистами. Песок был бархатно мягким, полупрозрачным, светло-голубым – настоящий шедевр силикатной индустрии. У берегов он придавал воде ту синеву, которую можно встретить лишь в открытом море в безветренный сияющий солнечный день. На глубине вода приобретала естественный цвет, а в широкой заводи, под стволом старой упавшей березы, среди островков ярко-зеленой ряски она была таинственно черной, тягучей и чуть масляной, как крепко настоянный липовый чай, с ярко-желтыми световыми взрывами крупных цветов.