Пятьсот шагов до них.

Сто.

Неждан старался ступать, тихонько сдвигая в сторону все, что может хрустеть перед тем, как наступить. Словно бы скользя.

Прислушался.

Ничего. Слишком тихо говорили.

Еще полсотни шагов. И он прижался к большому дереву. Спиной. И смачно выругался на великом и могучем. Потому как из-за деревьев у него в тылу выходило три бойца. Один из которых заухал совой, переполошив всех у костра…

[1] Праща на палке. Здесь имеет в виду фустибол — одно из позднеантичных изобретений. Праща крепилась на палке, что позволяло не только увеличивать рычаг, но и резко поднимать удобству и простоту контроля. А значит, и имел ниже порог освоения.

[2] Хотя карманы появились раньше — в средние века. Но только с XV века начали мало-мало расширять бытование.

[3] Автор опирается на гипотезу, что в районе XII века до н.э. славяне отделились от балтославянского единства через взаимодействие западного крыла балто-славян с Унетицкой археологической культурой. Оформившись в самостоятельный этнос в междуречье Эльбы и Вислы (как Лужицкая археологическая культура). После чего медленно мигрировали под давлением кельтов (прямым и вторичным), из-за чего заметно латенизировавшись. Достигнув к III веку до н.э. ареала Зарубинецкой археологической культуры (ЗАК), уперевшись там в скифо-сарматский мир, что закончилось катастрофой I века н.э. и разгромом ЗАК сарматами, вызвавшей ее сильную деградацию.

[4] Макуауитль это дубинка с плоской ударной частью, в кромки которой были вставлены пластинки острого камня, из-за чего его нередко сравнивают с мечом.

Часть 1

Глава 5

166, июнь, 12

Светало.

Где-то недалеко заливисто пел соловей.

Неждан завтракал, как и все вокруг…

Накануне вечером драки не получилось.

Парень вскинул свое копье, приняв стойку и начав лихорадочно обдумывать пути отхода. Однако только он собрался рвануть в сторону реки, чтобы прыгнуть в нее и уплыть, как один из засадной троицы неожиданно произнес:

— Неждан! Ты ли это?

Парень промолчал, но явственно вздрогнул. Услышать свое имя от этих незнакомцев он не ожидал. Поэтому говорящий, поняв, что не ошибся, продолжил:

— Не узнаешь меня? Это же я? Жирята[1].

И выступил вперед, так, чтобы отблески костра попали на его лицо. Отчего в памяти парня всплыло смутное воспоминание. Да. Это тело встречало прежде этого человека. В гости наведывался. Родич он, хоть и дальний.

— Жирята? Худой ты больно Жирята. Болел, что ли? — произнес Неждан, выходя из стойки и ставя свое копье рядом с собой.

— Почему болел? — опешил тот.

— Отец сказывал, что в юности ты был намного полнее и волосы густые буйно вились.

— Дурное тебе отец сказывал. Дурное. — нахмурился этот боец, невольно коснувшись обширной залысины. Впрочем, ставя также свое копье рядом, к ноге, как и Неждан.

Остальные же засмеялись.

Нехитрая шутка удалась и хорошо разрядила обстановку. Так, с улыбками к костру и вышли.

Познакомились.

Разговорились.

Речь местных автоматически переводилась осколком старой личности в понятный обновленному Неждану язык. Ну и обратно так же. Но это не спасало. Там, с Вернидубом, он не стеснялся и мало обращал внимание на реакцию седого, а тут вдруг осознал, насколько это странно выглядит.

Беда заключалась в том, что во II веке нашей эры очень многих понятий, явлений и предметов носители языка не знали. Их еще или не придумали, или они в здешние края не попали. Из-за чего слов для их обозначения и не имелось. Вот Неждан «на автомате» и вставлял эти слова из привычного ему русского языка. А осколок старой личности просто озвучивал их как есть, не имея возможности перевести или адаптировать. Из-за чего они буквально ударяли им по ушам.

Ведь славянский язык, еще общий во II веке, не прошел через массу исторических процессов. Даже первая палатализация его не коснулась. А потому в нем не было шипящих вовсе, равно как и большинства мягких согласных. Да и с гласными ситуация была дикая для современного человека, связанная с актуальным бытованием сверхкратких и долгих, а также носовых, то есть, произносимых в нос.

Все это приводило к тому, что речь звучала отрывисто, грубовато и жестковато, со взрывными ускорениями. И чем-то напоминала манеру общения брутальных самураев из фильмов про «Японию, которую мы потеряли». Хотя, конечно, это изрядная натяжка.

А вот русский язык прошел довольно сложный и извилистый путь. Сначала тысячу лет смягчения, сделавшись совершенно певучим и мягоньким, словно манная каша без комочков. А потом вторичное отвердевание и кучу всего другого. Включая, обширное заимствование в разных формах из самых разных языков.

Поэтому русские слова местным казались совершенно иноземными. Любые. Как собственно родные, появившиеся в рамках словотворчества, так и заимствованные. Посему они, как и Вернидуб, кривились, слыша их. А когда не улавливали смысл из контекста — переспрашивали.