– Но Америка - не нация, - горячился Федько.
– Это клуб. Посмотри на нас. Чуточку везения - и мы станем американцами, не будучи рождены в Америке.

– А вот сам увидишь, - возражал О'Флэннаган.
– Американцы - нация, хотя американское гражданство могут приобрести и родившиеся за пределами Америки. Старые определения изжили себя. Чтобы стать коренным жителем, не обязательно произрастать из местной почвы. Те, у кого в жилах течет голубая кровь, пьют пиво ничуть не лучше того, которое пьют люди с красной кровью.

– Вот как?
– не унимался Федько.
– Ты хочешь сказать, что там нет аристократии? Интересно. Но ведь ваша революция в отличие от нашей совершилась под руководством высших классов, а не была направлена против них. Кстати, может, именно потому она и оказалась успешной. А вот у меня к тебе вопрос.

– Валяй.

– У кого власть? Кто реально владеет властью в Америке?

Выщелкнув из пачки "Лаки Страйк" сигареты, О'Флэннаган угостил всех, в том числе и Аду. Он обожал чувствовать себя преподавателем в классе и постепенно из воина снова превращался в гражданское лицо.

– У кого власть? У цифр. Цифры правят бал...

– Понимаю - деньги, - подхватил Федько.

– В некотором роде - да, но все не так просто. Существует еще общественное мнение, люди.

– А я еду в Англию, - вставил Антон.
– Там все яснее. Все же это Европа.

– Англия станет теперь очень жесткой страной, - заметил Федько.

– Ну и пусть. Америка будет еще жестче, - ответил Антон.

– Почему ты так думаешь?
– поинтересовался О'Флэннаган.

– Потому что она победила и обнаружила в себе невероятную силу. А свобода и сила всегда в контрах. Думаю, в этом как раз и заключается смысл истории об Иисусе Христе. Христос проповедовал безграничную духовную свободу, воплощенную в творческом начале. Напоминая же людям, что их внутренняя свобода практически неограниченна, ты тем самым обозначаешь границы внешней власти. А это уже угроза для тех, чья власть, сколь могущественной она бы ни казалась, таким образом умаляется до степени, требующей опоры на физическую силу, что безнравственно. Берегись людей безнравственных, которые не желают глядеться в зеркало искусства, потому что это чревато утратой иллюзий.

– Берегись самообольщающихся художников, - съязвил Федько.

О'Флэннаган усмехнулся:

– Эй, Достоевский-младший, я обожаю эти ваши разговорчики, но с меня довольно. Через минуту начинается кино.

– А что сегодня показывают?
– спросил Антон.

– "Иметь и не иметь".

– По Хемингуэю? Ты читал?

– Нет, но слышал.

– Это не лучший его роман.

А вот Антон читал все, думала Ада, глядя, как тот приближается, размахивая руками - он напоминал дерево с трепещущими на ветру ветками.

– Ада! Меня приняли. Я еду!

– Куда приняли?

– В Лондонский университет. Я еду учиться в Англию!
– Юношеская экзальтация девятнадцатилетнего приятеля рассмешила ее.
– Как ты думаешь, Ти-Эс Элиот еще жив? Я уже год не видел ни одного литературного журнала.

Ада пожала плечами - кто-кто?

– Ой, посмотри, лиса!

Ада обернулась и увидела рыжее существо, юркнувшее в кусты.

Обняв Антона за шею, она покрыла поцелуями его лицо. Дружескими поцелуями, разумеется, но они напомнили ей о других, отнюдь не просто дружеских, коими она недавно наградила Льва, когда он сделал ей предложение. Вздрогнув, Ада резко отшатнулась от ошарашенного поэта, чья страсть к ней была очевидна каждому, как резкие тени, отбрасываемые на дорогу старыми опавшими деревьями, - иероглифами их голых ветвей, в которых еще недавно пели птицы.

Ада не отдавала себе отчета в том, какое впечатление произвел на поэта, потерявшего во время войны всех родных, тот эпизод. Всю жизнь - тщетно, как оказалось, - он будет ждать от нее другого такого же порыва. В тот день, когда Антон покинул родину, захлопнулась дверь, ведущая к источнику его поэтического вдохновения. Это не было неизбежно - эмигранты любят приводить в пример Виктора Гюго, написавшего свои лучшие произведения в изгнании. Но Антон был писателем иного рода. Он сентиментально верил, что настоящая поэзия рождается только на том языке, на котором любила тебя твоя бабушка, а этот язык был для него отныне потерян. Всю оставшуюся жизнь он пытался объяснить свое молчание, мысленно повторяя, что то Адино объятие было не приятельским, а страстным, и что в ней он мог бы снова обрести свою музу. Но вместо этого пришлось посвятить себя литературной критике.

Приблизительно в то же время Ада открыла свое посольство: с мертвыми она была накоротке. Время от времени все ушедшие члены семьи поочередно навещали ее. Особенно близка она была с Ниной, младшей из маминых детей, умершей через несколько часов после рождения. Быстрый переход из мира материального в мир бесплотный наделял ее преимуществами среди мертвых, и энергетически как никто другой она подпитывала Аду в ее трудных поисках своего места в новом мире. Обычно Нина являлась Адриане в виде парящего зеленого сгустка, напоминавшего стройную молодую сосенку в радужном ореоле.

VI

Ада рыдала, полулежа в постели, обложенная тремя перьевыми подушками в розовых наволочках десятилетней давности. Она только что прочла историю своей жизни. Ей давно уже казалось, что она никогда больше не встретит человека, знавшего ее в той, прошлой жизни, что отныне ей суждено пребывать во вселенной, где люди, лишившиеся общих корней, демонстрировали друг другу лишь свою внешнюю оболочку, лишь поверхностные чувства, крадущие у жизни теплоту. Впервые она не сдерживалась, не храбрилась, не старалась отринуть все то, что с ней случилось. Горе так тщательно было замуровано в глубине ее души, что теперь ее взорвало от чувств, которые она слишком долго подавляла. Казалось, что распахнулись ворота переполненной тюрьмы и бунтующие сокамерники, вырвавшись на волю, пустились в пляс.