– Это правда.

– Хорошо. И необычно, знаешь ли: еврейка и украинец.

– Моя жена говорит то же самое.

– Да что ты? Забавно. Она права. Она знает твою историю?
– Мне показалось, что Ада подавила смешок.

– Если вы имеете в виду историю, которую рассказали мне вы, то да.

– Отлично. Браки не терпят тайн.

V

Мы с Шелли вместе учились в мединституте, но разговорились впервые, лишь встретившись на конференции в Вашингтоне.

Заметил-то я ее гораздо раньше, в Бостоне. В ее лице была какая-то особая чистота и свежесть, и все оно казалось очень ладным - от черных волос с ровно подстриженной челкой до решительного подбородка. Есть подбородки, которые как бы стекают с лица, не завершая его, а ее подбородок был очерчен четко, как конец абзаца.

Я виделся с ней в аудиториях, в коридорах, на улице и каждый раз с трудом удерживался, чтобы не попросить о встрече, но, прежде чем мне удавалось облечь просьбу в подходящие слова, либо ее либо меня что-нибудь отвлекало. Так продолжалось несколько лет, пока она не превратилась в неотъемлемую часть моего воображения - прелестный сад, мимо которого проходишь каждый день по пути на службу, вокруг которого гуляешь в надежде, что хозяин случайно откроет калитку и пригласит зайти.

И вот наконец как-то утром в Вашингтоне мы оказались в холле гостиницы в соседних креслах - оба с чашкой кофе в одной руке и материалами конференции - в другой. На Шелли был бледно-голубой кашемировый свитер, на губах - светлая помада. Я поздоровался, она, не глядя, кивнула. Позднее она призналась, что избегала встречаться со мной взглядом, но я был слишком рассеян, чтобы заметить это. Тем не менее ее небрежность задела меня, и я время от времени продолжал бросать отрывочные фразы.

– Скучная конференция.

– Тебе так кажется? А по-моему, сегодня предстоит несколько очень интересных дискуссий.

– Например?

Она отвернулась, глядя на женщину с двумя девочками, оживленно беседовавшую с администратором за стойкой, и я лишний раз восхитился ее изящным профилем. Когда она снова посмотрела на меня, я внезапно понял, что она не только прекрасно знает, кто я, но и хочет мне что-то сказать. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Наконец она решилась:

– Послушай, можно мне кое-что тебе сказать?

– Разумеется.

– Ведь твои родители убивали моих на старой родине.

– Что?!
– Я бессмысленно проводил взглядом женщину с девочками.

– Ты же украинец, правда?

Вот с этой сюрреалистической ноты и начались наши отношения: моя будущая жена априори обвинила меня в антисемитизме. Оказывается, все эти годы она сознательно меня избегала. Не помню, что я сказал, чтобы развеять ее заблуждение, но, прежде чем мы отправились на заседание, мне удалось заручиться ее согласием продолжить разговор, и вечером в гостиничном баре она объяснила мне причину своей болезненной реакции.

– Двоюродные сестры моей матери погибли в Освенциме, - сказала она с нажимом, напомнившим мне о Круках.

– А ты когда-нибудь бывала в Польше?
– спросил я.

– Нет, и не хочу. Многие годы я мечтала, чтобы моя мать ассимилировалась - мой отец итальянец из Бруклина, - но потом сказала себе: вспомни немецких евреев. Мамины предки жили в Германии с тех самых пор, как евреев изгнали из Испании. Они считали, что стали немцами. Почти. Они, в сущности, даже не знали, кто они на самом деле. Ну и что? Для немцев-то они все равно немцами не стали.

– Значит, ты - ортодоксальная еврейка?
– поинтересовался я.

– А ты мало что в этом смыслишь, верно? Большинство людей знают о евреях лишь то, что рассказывают по телевизору. В этом никто не виноват. Каждый бежит по своей маленькой дорожке, и никто не останавливается, чтобы разглядеть пятна, которые на карте находятся за пределами его обзора. Мы все живем в своих гетто. Сколько черных среди твоих знакомых?

– Один. Так что ты все же слышала о моих соплеменниках?

– Погромы. Нацисты. Все такое прочее. А ты о моих?

– Ростовщики. Коммунисты. Пресса, - начал перечислять я.

– Самое плохое. О нас всегда говорят только самое плохое.

– Ладно. Но почему о Холокосте говорят постоянно, а о Голоде - никогда?

– Ну, так расскажи о нем миру, - вскинулась она.

– В общине считают, что это запрещенная информация, - ответил я. Я никогда еще ни с кем не обсуждал подобных тем и не отдавал себе отчета, насколько мои доморощенные представления о старой родине почерпнуты из газет. Много лет люди вообще не верили, что страна, откуда приехали мои родители, существует. В газетах ее называли Россией. Это все равно как если бы ты из Бостона переехал в Европу и тебя называли бы канадцем только потому, что в Канаде тоже говорят по-английски. Моих соотечественников это бесило.

– Когда вступаешь на эту тропу, никогда не знаешь, куда она тебя заведет.

– Хорошо, тогда давай остановимся. Мы - американцы, и все тут.

– Может быть, ты и прав. Знаешь, я слышала, что твои соплеменники были худшими из худших.

Мне тоже доводилось это слышать.

– А у всех американцев предки были рабовладельцами, - огрызнулся я.

– Хуже всего, что многие евреи чувствуют антисемитизм со стороны славян.

– А как насчет засилья евреев в коммунистической партии? Их там было больше, чем коллаборационистов-украинцев во время войны.