Понимание или непонимание искусства лежит вне рассуждений о нем. Чтобы узнать, холодная вода или тёплая, есть лишь один способ – выпить её. То же самое, когда речь идёт о понимании искусства. Думать, что можно стать критиком, читая книги по эстетике, то же самое, что думать, будто достаточно прочесть путеводители, и уже никакое место в Японии не останется загадочным. Народ, думаю, можно обмануть. Но художника… Нет, народ тоже… если только среди него найдётся Сантаяна…

Я сочувствую любому духу протеста в искусстве. Даже если он направлен против меня.

Творческая деятельность любого гения всегда сознательна. Что это значит? В картине «Сосна на камне» ветви деревьев обращены в одну сторону. Почему это создаёт такой поразительный эффект? Не знаю, было ли это ведомо самому художнику, но то, что эффект рождён именно таким расположением ветвей, он прекрасно понимал. Если бы не понимал, никаким гением не был. А был бы обыкновенным роботом.

Бессознательная творческая деятельность – фикция. Вот почему Роден так презрительно отзывался о вдохновении.

Сезанн, услыхав критическое замечание, что Делакруа небрежно пишет цветы, резко выступил против. Возможно, он хотел сказать только о Делакруа.

Но в протесте явно просматривается облик самого Сезанна. Ради того чтобы постичь непреложные законы, которые заставили бы испытать художественное потрясение, нужно трудиться в поте лица – в этом и состоит поразительный облик Сезанна.

Суметь воспользоваться этим непреложным законом – своего рода фокус. Те, кто презирает подобные фокусы, либо не понимают, что такое искусство, либо используют это слово только в дурном смысле – других объяснений я не вижу. Но в таком случае чванливо заявлять: это никуда не годится, никуда не годится – то же самое, что называть всех вегетарианцев на свете скаредными, считая вегетарианство другим названием скупости. К чему подобное презрение? Все художники, хотят они того или нет, вынуждены прибегать к фокусам. Вернёмся к картине «Сосна на камне». Чтобы достичь определённого эффекта, художник, хотел он того или нет, вынужден был пойти на уловку: обратить ветви сосны в одну сторону. «Пишут сердцем. Пишут жизнью». Эти сверкающие, как сусальное золото, слова хорошо обращать лишь к школьникам, ради их поучения.

Простота похвальна… Но то, что именуется простотой в искусстве, – это простота невероятной сложности. Простота, когда выжатое прессом вновь помещают под пресс. Люди, неспособные понять, сколько нужно приложить творческих усилий, чтобы получить такую простоту, могут бесконечно что-то создавать и создавать и этот свой детский лепет самодовольно называть красноречием, превосходящим демосфеновское. Настоящая сложность, и та ближе к истинной простоте, чем эта бессодержательная простота.

Опасен не фокус сам по себе, а ловкость, с которой его делают. Ловкость может скрыть недостаточную серьёзность. Стыдно в этом признаваться, но среди моих слабых произведений есть и такие, ловко скроенные. Возможно, это с радостью признают и мои враги. Но всё же…

По своему характеру я сибарит, и если буду питать чрезмерное пристрастие к изяществу, то существует опасность, что это сделает меня рабом утончённости. И поскольку мой характер не изменится, нужно людям, да и себе самому, чётко показать, во что я верю, а не прятаться в раковину, стараясь не демонстрировать ни себе, ни другим, что я собой представляю. Именно ради этого я и решил немного поболтать. Если я не буду отдавать тому все силы, то приблизится время, когда выплыть мне уже не удастся.

Один критик в девятом номере «Синтё» опубликовал статью о творчестве Акутагавы Рюноскэ. Подробно останавливаться на оценке им моего творчества не вижу необходимости. Хочу затронуть лишь часть, касающуюся моих мыслей об искусстве. Часть, дискуссия о которой, если только логика рассуждений не будет нарушена, не закончится толчением воды в ступе.

Я когда-то писал: «Содержание произведения – это содержание, непременно слитое с формой». Критик, видимо, тоже согласен с этим. Я писал ещё: «Существует расхожая точка зрения, что содержание – основание, а форма – венец, но это правдоподобная ложь». А вот с этим критик уже не согласен. Однако, поскольку форма и содержание слиты воедино, неверно утверждать, что они одновременно и основание и венец. Если было бы возможно разделить основание и венец, то, одновременно ударив в ладони, легко удалось бы установить, какая из них хлопнула – правая или левая. Слова критика о «неясном содержании» должны быть дополнены словами о неизбежной при этом «неясной форме».

Далее я писал: «Художник, не пишущий картин, поэт, не сочиняющий стихов, – эти слова, кроме как метафорического, никакого другого смысла не имеют». Критик утверждает, что моя точка зрения ошибочна. Однако, видя сущность искусства в самовыражении, художник, неспособный к этому, не может быть назван художником. Действительно, мог бы существовать не писавший картин Рембрандт или не слагавший хокку Басё? Ими были бы лишь несчастные мечтатели. Более того, критик произвольно толкует мою статью. Вот, например, он говорит: «Акутагава считает, что «поэт, если он не слагает стихов, художник, если он не пишет картин, перестают быть поэтом и художником». Акутагава, признавая лишь написанную картину, созданное стихотворение, не способен понять, что могут существовать ненаписанная картина, несозданное стихотворение». Моя статья не даёт оснований для подобного толкования.

Критик ещё совсем ребёнок. Вот и всё, что я хотел сказать.

Литература гораздо больше связана с политикой, чем принято думать. Скорее следует сказать, что особенность литературы состоит в том, что она существует благодаря способности быть связанной с политикой. Пролетарская литература появилась у нас совсем недавно, по-моему, с большим запозданием. Это совсем не преувеличение, если вспомнить, что «Кренкебиль» появился двадцать лет тому назад.