И последнее. Я постарался сделать всё, чтобы никто из семьи не догадался, что я замышляю покончить с собой. После многомесячной подготовки я, наконец, обрёл уверенность. (Я вдаюсь в подобные мелочи потому, что пишу не только для тех, кто питает ко мне дружеское расположение. Я бы не хотел быть виновником того, чтобы кого-то привлекли к ответственности по закону о пособничестве в совершении самоубийства. Должен заметить, что на свете нет более комичного названия преступления. Если буквально применять этот закон, количество преступников возрастёт неимоверно. Даже если аптекари, продавцы оружия, продавцы бритв заявят, что им «ничего не известно», слова их неизбежно вызовут сомнение, поскольку внешний вид обратившихся к ним людей всегда выдаёт их намерения. Помимо этого, само общество и его законы являются пособниками в совершении самоубийства. Наконец, подобные преступники обладают, как правило, добрым сердцем.) Я хладнокровно завершил подготовку и теперь остался наедине со смертью. Моё внутреннее состояние близко тому, как его обозначил Майнлендер.

Мы, люди, будучи животными, испытываем животный страх смерти. Так называемая жизненная сила – не более чем другое название для животной силы. Я тоже одно из таких животных. Но, потеряв аппетит, человек постепенно теряет животную силу. Сейчас я живу в прозрачном, точно изо льда, мире, мире больных нервов. Вчера вечером я разговаривал с одной проституткой о том, сколько она зарабатывает, и остро почувствовал, сколь жалки мы, люди, «живущие ради того, чтобы жить». Будь мы в состоянии забыться вечным сном, мы обрели бы для себя если не счастье, то хотя бы покой. Но это ещё вопрос, когда я смогу решиться покончить с собой. Лишь природа стала для меня во много раз прекраснее. Ты упиваешься прелестями природы и, наверное, посмеёшься над противоречивостью человека, готового совершить самоубийство. Но дело в том, что прелести природы в мой смертный час отражаются в моих глазах. Я видел, любил, наконец, понимал больше, чем другие люди. Одно это, хотя оно и доставляет мне массу страданий, приносит и некоторое удовлетворение. Очень прошу тебя несколько лет после моей смерти не публиковать этого письма. Может быть, я покончу с собой так, будто умер от болезни.

Примечание. Я прочёл биографию Эмпидокла и почувствовал, к какой глубокой древности восходит жажда стать богом. В этом своём письме я, во всяком случае осознанно, не делаю себя богом. Наоборот, представляю себя жалким человечком. Ты помнишь, как мы, сидя под священной смоковницей, рассуждали об Эмпидокле, бросившемся в кратер Этны? Тогда я был одним из тех, кто хотел стать богом.

6 марта 1909 года, Хондзё

Благодарю Вас за письмо. Я уже читал несколько вещей из «Книги джунглей» в переводе Дои Харуакэ (в «Сёнэн сэкай»). Маленькие, глупые, но смелые обезьянки, вскормленный волками Маугли, спящие в тени густой листвы кокосовых пальм, тропический ландшафт, овеваемый приятным ветерком и купающийся в жарких лучах солнца – какое свежее, радостное впечатление производит всё это. Невыразимо хочется прочесть в оригинале. Но в нынешних условиях достать книгу никак не мог, и мне пришлось отказаться от этой мысли. В оригинале читаю сейчас «Росмерсхольм», беспрерывно обращаясь к словарю.

Если говорить о «Росмерсхольме», то ни в каком другом произведении я, как мне кажется, не встречал такой всепоглощающей атмосферы «мук смерти, то есть мук жизни», в духе Мережковского. Благодаря однотомнику переводов на английский язык я познакомился с Ибсеном. Душевные муки Боркмана. Смерть героя «Призраков». Решимость героини «Кукольного дома». Возрождение героини «Женщины с моря». Всё это волнует, возвещая нарождение новой жизни. Особенно сильно изображены последние минуты героя и героини «Росмерсхольма». Под большим влиянием этого произведения написаны «Одинокие» Гауптмана. Я ещё раньше прочёл «Одиноких» в японском переводе, но «Росмерсхольм» показался мне гораздо сильнее.

Выдающееся произведение Запада ещё чересчур сложно для восточного недоросля. Когда я сначала выискиваю по словарю слова, то совершенно не представляю, что к чему. Потом, когда перевожу фразу за фразой, сюжет начинает слегка проясняться. И только читая в третий раз, уясняю наконец ситуацию в целом. Под градом неясных намёков, особенно в первом акте, я уже готов был признать себя побеждённым. Между «Росмерсхольмом» я читаю «Кво вадис» [52] , но продвигаюсь крайне медленно. Иногда, вновь и вновь перечитывая уже знакомые страницы, я прихожу в уныние.

Сегодня, чтобы уяснить трудные места в «Кво вадис» и «Росмерсхольме», я, точно моллюск, на целый день спрятался от всех. Наверное, и на выставку Гахо не пойду – буду читать вторую часть «Воскресения». (…)

Неделю, оставшуюся до конца экзаменов, я запретил себе читать, писать письма и совершать дальние прогулки. Что касается прогулок, с этим ещё можно смириться, можно даже заставить себя не писать, но временами я не в силах отказаться от чтения и тогда, хоть я и испытываю угрызения совести, прикрывая книгу учебником по химии, тайком читаю. (…)

Уважающий Вас, Акутагава Рюноскэ

Апрель 1910 года, Сиба

Dear Sir!

Принял наконец окончательное и бесповоротное решение поступить на английское отделение. Желающих изучать гуманитарные науки становится всё меньше, сейчас число поступающих в первый колледж либо равно числу мест, либо лишь незначительно превосходит его, а в провинциальных колледжах желающих даже меньше, чем мест. Кажется, такова же судьба и естественных наук.