– Ночью, конечно.

– Не советую. Лучше утром пораньше. Так спокойнее… Смотри! – с грустной укоризной покачал головой Игорь. Он явно сомневался в Лялиной осторожности…

…Было часов шесть утра, за окнами таяли предрассветные сумерки, когда Ляля, бесшумно собравшись, на цыпочках пройдя мимо спящей матери, выбежала на улицу. Холод пронизал ее, и, чтобы справиться с дрожью, Ляля заставила себя идти спокойно, дышать глубоко и ровно, освободив плечи от напряжения. Она прошла по улице до ближайшего перекрестка, свернула направо в переулок, потом отправилась назад, к своему дому. Кругом не было ни души. Город спал или, может быть, только начинал пробуждаться. Все было продумано заранее: в руке – кожаная плетеная сумка для провизии, в сумке, на самом дне, – листовки и жестяная банка с клеем. Одним движением руки, прямо в сумке, накладывается клей, другим – листовка пришлепывается к стене. Она попробовала проделать это и осталась недовольна собой: слишком долго возилась в сумке с клеем, кисточкой и листовкой, да и наклеила плохо: вон как морщится бумага.

Теперь нужно поскорее уйти на новое место. Главное тут – быстрота. Чем быстрей, тем вернее!.. Ну-ка, как во второй раз? Пальцы нащупали бумагу, расправили, сейчас кисточкой – раз, два, три и четыре. Теперь – ближе к фасаду, к самой стенке, чтобы издали не было заметно. И вот сюда, на ворота, здесь лучше будет держаться!.. А теперь вперед, не задерживаясь…

С третьей листовкой вышло совсем хорошо, четвертая неважно приклеилась, но зато быстро. Хватит! Что за привилегия этой улице: целых четыре листовки! Надо идти дальше.

И она пошла дальше, уже почти механически повторяя заученные движения. Только скорей, только скорей!..

Стоп! На перекрестке часовой! Увидел или нет?.. Свернуть в переулок! Но тут какой-то голос внутри заговорил упрямо и озорно: вон на том сером угловом доме наклеить. На том сером, под боком у солдата. И, уже ни о чем не думая, повинуясь охватившему ее азартному чувству, Ляля зашагала вперед, на ходу кое-как смочила клеем бумагу и, когда солдат повернулся к ней спиной, легонько пришлепнула листовку на стену. Все тем же уверенным шагом, высоко закинув голову, она продолжала свой путь, с трудом заставляя себя не оглядываться.

Если бы Игорь видел в эту минуту ее лицо, светившееся неподдельной счастливой гордостью и вдохновеньем, вероятно, он просто махнул бы рукой и не стал произносить никаких назидательных слов.

Скромная библиотека имени Крупской, помещавшаяся в одноэтажном кирпичном доме на Депутатской улице, рядом с домом-музеем писателя Коцюбинского, еще до войны была для Игоря Войцеховского излюбленным местом, где он просиживал целые вечера подряд. И сейчас он приходил сюда почти так же аккуратно, словно не желал менять своих привычек ни при каких обстоятельствах. Это действительно было на него похоже, только теперь уж не любовь к чтению, не укромный тенистый садик, где когда-то гулял и работал автор «Фата морганы», где так хорошо было посидеть наедине с книгой, и не знакомство с библиотекарями, предоставлявшими ему одному такую возможность, влекли Игоря на Депутатскую улицу. В тихой библиотеке имени Крупской сосредоточились ныне все его надежды и мысли, все то, чем он жил, и это были не книги и не заветная скамейка в саду, стоявшая и теперь в неприкосновенности среди старых каштанов.

То, с чем он уходил из библиотеки, называлось теперь одним словом – задание.

Дома, в квартире Войцеховских, слово это овеществлялось, превращаясь либо в поддельные немецкие документы, либо в листовки, которые предстояло распространить, либо в оружие, которое надо было припрятать. Оно, это слово, воплощалось в целую систему взаимоотношений с разными людьми, одни из которых знали Игоря Войцеховского как члена подпольной группы, другие – просто как Игоря, студента пединститута и «хорошего парня», третьи совсем не знали, но в силу той же железной системы выполняли его, Игоря, поручения.

Ко второй и третьей категориям – сам Игорь установил такое разделение – принадлежало немало людей, и этим он особенно гордился, в душе считая себя образцовым конспиратором. К людям, которые действовали по его поручениям, не догадываясь, что они работают на подполье, Игорь причислял и мать, Веру Ильиничну. Не было никакой нужды скрывать от нее правду, это доставляло только лишние хлопоты, и Ваня Бутенко не раз убеждал друга покончить с ненужной конспирацией в собственном доме, но Игорь не видел необходимости ломать систему, которой он так дорожил, и, как всегда, не поддавался никаким уговорам.

Людей, знавших Игоря как подпольщика, было пятеро. Может, их насчитывалось и больше, но других сам Игорь не знал. Первым лицом в этом списке был, конечно, Ваня Бутенко, закадычный друг Игоря. Они познакомились случайно осенью сорок первого, но совсем не случайным было их быстрое сближение. До войны Ваня жил в Харькове, учился на факультете журналистики. В Винницу его привела та же судьба, что и многих других, пришедших сюда осенью сорок первого года: окружение, плен, бегство из плена. К моменту знакомства с Игорем Ване уже удалось нащупать тропку к подполью. Она начиналась от приютившей его пожилой учительницы, чудесной женщины, относившейся к Ване как к родному сыну; она, эта тропка, и привела его к тому месту, куда уже знал дорогу Игорь Войцеховский, и даже к тому самому человеку, от которого он получил свое первое задание.

Этим местом была библиотека имени Крупской, этим человеком – Валя Любимова, та самая библиотекарша, что когда-то, в знак особого расположения, разрешала Игорю выносить в сад любые журналы и книги, даже тома энциклопедии из читального зала.

Вале было уже за тридцать, и по праву взрослого человека, а может быть, и по праву красивой женщины, привычно знавшей силу своего обаяния, она относилась к Игорю и другим «мальчишкам» с откровенной, чуть небрежной и чуть кокетливой снисходительностью. «Твой паж пришел, Валя», – посмеивались Ксения Москвина и Наташа Медведь, завидев у стойки абонемента одного из Валиных «мальчишек», пришедшего менять книгу.