Ещё, чтобы вызвать доверие, Венедикт честно признался ему в том, что подбросил Скороходовой записку, приведшую к выселению из квартиры. И этот план тоже удался: Коржов, естественно, и так догадывался, чьих это рук дело, но нарочитая искренность вызвала в нём дополнительную симпатию. Кроме того, Венедикт весь рассыпался в извинениях и сказал, что за стол и за кров Миша не должен ему не копейки, ведь всё это компенсация за прошлые делишки.

Не обошлось и без разговоров о подлых намерениях нигилистов, о стоящих за ними иноплеменных злодеях и необходимости монархии в России. Коржов соглашался со всем. Он считал, что Сергей Первый — царь законный, потому что он поставлен самим Господом. В то же время и собственное высокое происхождение он был склонен считать настоящим, так что не протестовал и против мысли, что стать самому императором было бы правильней. Однако предпринимать какие-либо усилия в этом направлении Михаил был не намерен.

– Нынче весь город бастует, вы знаете? – прощупывал почву Венедикт. – В городе ходят упорные слухи о том, что царь Михаил будет явлен народу на нынешней выставки.

– Ой, да глупости! – Махнул рукой Коржов. – На что мне это?

– Ну а если вам и вправду забраться там на какую-нибудь возвышенность и сообщить разгорячённым рабочим, что вы и есть — тот самый выживший царевич? Ведь они, пожалуй, могут и устроить что-нибудь этакое! Могут правда ведь на трон вас возвести!

– Не будет проку. Меня просто арестуют, – отвечал законный царь.

Вообще, он, кажется, придерживался той позиции, что возьмёт корону, лишь если она упадёт к нему в руки сама. Прикладывать же для этого какие-либо усилия Михаил отказывался категорически и связывал их с нигилизмом и гибелью матери. Ещё он изрядно боялся полиции: хотя и утверждал, что страшит она его уже не так сильно, как несколько дней назад, но всё время говорил о жандармах и о том, в каком случае они его могут схватить. На улицу носу Коржов не казал: то ли тоже из этого страха, то и потому что так устал скитаться под открытым небом, что теперь был очень рад сидеть под крышей. С одной стороны, это было удобно: Венедикту не приходилось беспокоиться, что его «гость» выйдет погулять и не вернётся. С другой же, Михаила всё же надо было выманить на выставку. День закрытия игр и показа той таинственной летающей штуковины приближался неуклонно. И за день до него предлог нашёлся.

– А вот не могли бы вы, милостивый государь, отнести эту записку к моей невесте? – Спросил как-то раз Венедикта Коржов. – Я вам адрес скажу. Сам сходил бы, да всё опасаюсь...

– Ну конечно же, мне это вовсе не сложно! – С готовностью отозвался тот. – Надо просто отдать? Или подождать, когда она напишет ответ, и принести его?

– Да писать-то Варя не мастачка, – сказал Миша. – Она читать читает кое-как... Но буквы выводит как курица лапой и путает.

– Может быть, мне тогда передать вам от неё устный ответ?

– Это, можно, пожалуй...

«Отлично!» – решил Венедикт.

Покинув комнаты под предлогом отнести записку он, конечно же, не пошёл ни в какие Симоновские казармы, а направился к Нечаеву, от которого получил подтверждение, что завтра всё в силе, Матильда с Перовской готовы, да только вот Федю недавно арестовали: он так много болтал о своих калошах, что его посчитали английским агентом. Впрочем, было решено, что и втроём они справятся благополучно. Испытание летательного аппарата тяжелее воздуха было назначено завтра на полдень — это время максимального стечения народа и сочли самым подходящим для громкого убийства. Четыре билета на колесо обозрения уже имелись.

Придя домой, Венедикт сказал Мише, что Варя велела передать ему, что скучает и хочет увидеть завтра на выставке у колеса в одиннадцать-тридцать.

– Уж давайте сходим, в самом деле! – Добавил он как бы от себя. – Там такое чудо техники обещают, что жалко будет его не увидеть-то вовсе! Небось, не арестуют вас! Жандармы нынче заняты.

– Ну ладно, – ответил Коржов. – Я-то тоже соскучился. Сходим, посмотрим...

С этого момента его судьба была окончательно решена.

«Надо во что бы то ни стало довести дело до конца, чтобы гибель Веры Николаевны не осталась напрасной», – повторял себе всё время Венедикт.

В день закрытия Игр и демонстрации Русского Чуда, как называли в газетах летательный аппарат тяжелее воздуха изобретателя-самоучки, Софья с Зиночкой нарядились в свои костюмы для велосипедирования и вышли из дому аж в восемь утра. Хотя их соревнование должно было стартовать лишь в одиннадцать, дамы сказали, что перед ним надо будет размяться.

– Поспали бы лучше подольше, – заметил министр.

– Нет, папенька, сегодня не до сна! – Сказала Зиночка. – Нынче нам дело великое предстоит. Правда, тётушка?

– Правда, – ответила Софья. – Мы в долгу перед Россией и сегодня отдадим его.

Николай Львович хотел было сказать, что не стоит так уж серьёзно относиться к какими-то языческим соревнованиям — это всего лишь Олимпиада, а не Отечественная война с Наполеоном, – но промолчал. Подумалось, что даже хорошо будет позавтракать спокойно, в одиночестве. Пожалуй, и дела какие-нибудь поделать удастся до того, как ехать на мероприятие.

Он велел новому мальчику сбегать на почту и ещё раз спросить насчёт писем Одинокому Романтику пятнадцатому. Письмо имелось. Двадцать минут спустя, за завтраком, оно лежало перед Николаем Львовичем раскрытое. Нечаев в письме уверял, что до ликвидации Михаила осталось совсем немного, и обставлена она будет в лучшем виде, так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. «Что ж, посмотрим», – подумал министр. Следом он прочёл, что по заданию Нечаева один из его группы ликвидировал известную полиции Веру Фигнер — старую народоволку и неисправимую террористку, которая наверняка была замешана в убийстве Синюгина. За эту операцию Нечаев требовал вознаграждения — двести рублей. Николай Львович вообще-то не обещал ему ничего такого, да и заказа на Фигнер отнюдь не давал; но если написанное было правдой, и план министра, нацеленный на то, чтобы революционная гидра начала пожирать самое себя, демонстрировал эффективность, то тогда двухсот рублей не жалко было. Николай Львович телефонировал в министерство и велел выяснить, не находили ли на кладбище при Александровской больнице тела женщины за сорок.