Потом он собрался, оделся, побрызгался о-де-колоном, набриллиантил усы и поехал к мисс Мориссон. Возиться с этой старухой особого желания у него, конечно же, не было, но воля Государыни есть воля Государыни. Пару дней назад Сергей Александрович дал знать министру, что тоже одобряет эту идею: пусть, мол, няня насладится «русским чудом» с вырхней точки. Здоровье англичанки уже поправилось. Николая Львовича она встретила тщательно причёсанной по моде 80-х годов и, видимо, в самом роскошном из своих древних платьев с турнюрами.

Мисс Моррисон немного удивилась тому, что на министерском броневике намалёвано, что в нём якобы перевозят оспенных больных, а потом всю дорогу делилась с министром скучнейшими историями о болезнях своих родственников сорока или пятидесятилетней даже давности. «Ладно, ничего, – мысленно утешал себя Николай Львович, галантно кивая на каждую фразу. – Зато в этот раз бомбу точно не кинут. С одной стороны мальчик, с другой — бабушка. А меня даже снаружи даже и не видно».

Прибыв на место, он велел экипажу и мальчику ждать поодаль, а сам с мисс Моррисон быстро поднялся на ворота.

Там, в маленьком зрительном зале для самых богатых гостей, уже должны были сидеть и болтать глупости про шляпки и наряды двадцать Зининых подруг...

... Но вместо них Николай Львович увидал толпу субъектов интеллигентской и иной сомнительной наружности, большинство из которых являлись отнюдь не девицами!

Впрочем, он тут же забыл о них, встретившись глазами с самым страшным, самым низким человеком всей империи, которого он взял себе в союзники.

Борода Нечаева была пострижена по последней моде; сам он носил теперь новый костюм с узким галстуком и обтянутый шёлком цилиндр. Но не узнать этого ядовитого взгляда, этой подлой ухмылки было невозможно, под каким бы убором они ни скрывались!

– Откуда вы тут?! – Процедил Николай Львович не в полный голос, но слишком громко для того, чтобы это могло называться шёпотом.

– А вы? – Спросил Нечаев.

Кажется, в его лице тоже читалось удивление.

– Извольте отвечать! – Сказал министр.

– Вы, милостивый государь, так ко мне обращаетесь, словно билеты на эти места не имелись в свободной продаже и словно не всякий имел их возможность купить! Можно подумать, вы приобрели все эти билеты и теперь распоряжаетесь местами!

Что-то внутри Николая Львовича удержало его о того, чтоб сказать, что оно так и было. Он только спросил:

– У вас, стало быть, есть средства на покупку таких мест?

– Нам купил их меценат, – сказал Нечаев. – Один добрый и богатый человек из нашей партии... Что ж вы? Садитесь?

– Это всё абсурд какой-то, – пробормотал Николай Львович, прекрасно помнивший, сколько денег отвалил за эти билеты и как отдал их Зиночке для распределения между подружками.

Однако для скандала место и время были не подходящими совершенно: да и министр просто-напросто не понимал, что ему делать, если не молчать. Пытаться выгнать Нечаева и его компашку? Звать полицию, чтоб их арестовали? И всё это — в центре внимания, посреди Всемирной выставки, в окружении множества иностранных гостей, только и ждущих, о каких бы непотребствах написать в своих газетах? Ну уж нет! К тому же, будь Нечаев схвачен здесь, сейчас, он непременно в отместку сказал бы всем, кто его выпустил...

Встретившись взглядом с недоумевающей мисс Моррисон, Николай Львович сжал зубы и нарочито учтиво сказал:

– Не обращайте внимания, сударыня. Тут у нас небольшая политическая дискуссия... Однако мы не будем утруждать уши дамы выслушиванием наших скучных споров, верно ведь, господа?

С этими словами он прошёл на своё место и уселся. Англичанка разместилась по левую руку. Справа же то ли специально, то ли в силу насмешки судьбы оказался Нечаев.

– Надеюсь, что вы будете вести себя пристойно в течение всего мероприятия, Сергей Геннадьевич, – фыркнул министр.

– Когда это я вёл себя непристойно, Андрей Андреевич? – отозвался террорист и ухмыльнулся.

– Нечаев, почему вы называете его Андреем Андреевичем? – Неожиданно раздался сзади голос одного из его свиты. – Это же министр внутренних дел! Николай Львович Перовский!

– Почему мы не убьём его? – Раздался другой голос.

– И откуда вообще вы знакомы? – Добавился третий.

Отношение Миши к Венедикту несколько раз в день менялось на противоположное. В принципе, ничего плохого ему этот тип не сделал — ну, если не считать подстроенного выселения от Скороходовой, за которое он сто раз извинился. Он даже, как случайно оказалось, пытался оказать помощь Ольге Саввишне, когда её ранило; и это не говоря о прямом отмщении прямой убийце. Были и другие детали в поведении Венедикта, вызывавшие симпатии к нему; в конце концов, он дал сейчас Коржову кров и стол. Общались они немного, но когда беседовали, то находили между собою немало общего: оба любили газетные происшествия, оба считали упадническим современное искусство, оба уже потеряли обоих родителей. Даже внешностью они были похожи и могли сойти за братьев: близкий возраст, близкий рост, русые волосы, одинаково постриженные и расчёсанные на косой пробор... И всё же глубоко внутри у Миши копошился червь сомнения. Хоть Венедикт и сказал, что преследовал Веру Николаевну, а та, стало быть, выслеживала Мишу, слишком странно они встретились! Уж как-то больно складно всё совпало! Да и зачем этому удивительному субъекту понадобилось теперь завязывать дружбу с Коржовым и селить его у себя дома, было тоже полностью не ясно. Он, конечно, говорил, что делает это, чтобы загладить вину за прошлые свои «шалости», но... Мишино чутьё время от времени посылало ему подозрительные сигналы.

Впрочем, спать в кровати и есть каждый день горячую еду Мише хотелось, а куда ещё податься, он не знал. Вот и жил пока у этого сомнительного «друга» в размышлении, что делать. О том, что с Варей надо всё-таки повидаться, и бегать бесконечно от полиции нельзя, Коржов думал всё чаще и чаще, так что пойти на Выставку в день испытания «русского чуда» не отказался. Надо же было, в конце концов, хоть одним глазком посмотреть на результат этой многомесячной стройки в действии!

Своей бывшей работы он буквально не узнал. В смысле сооружений Голодай не изменился со времён последнего коржовского визита, но атмосфера царила теперь тут совершенно другая. В галерее машин громыхали стальные гиганты; оркестр без устали играл вальсы и польки; по силе издаваемого шума с ними соревновались продавцы баранок, пирожков, конфет на палочках, заваренного чаю, папирос и прочей мелочи; весело кричали зазывалы в павильоны; дико кричали туземцы в своих поселениях; гневно кричал граф Толстой; не по-русски кричали потерявшие друг друга иностранцы... А потеряться на Выставке было нетрудно! Народу тут было столько, что перед каждым шагом приходилось раздвигать толпу руками — особенно ближе к воротам и к колесу, которое беспрерывно теперь вращалось! Словом, всё происходящее заслуживало называться не иначе, как вавилонским столпотворением. Причём, Бог языки уже смешал, и люди друг друга не понимали, в том числе, русские русских. Но расходиться они почему-то никак не хотели.