О, Мадина, вечно полная пестроликой толпой, гудящая разворошённым ульем! Уж сколько есть городов, над которыми реет знамя с восходящим солнцем – от малярийного Лагоса до базарного Багдада, но нигде всё величие и блеск Государства Закона не ощущаются так, как здесь, в твердыне веры на выгрызенной у нечестивых земле!

И нигде из-под этого блеска так не разит гнилью.

Махди, посетивший Мадину незадолго до своей кончины, говорил о древней земле Халифата, которая вернулась домой, о том, что Остров озарили лучи восходящего солнца и спасли его жителей – и тела их, и души – от зловонного безумия обречённого мира. И слова его выбиты золотой вязью на стеле, что вздымается на входе в порт.

Ибо разве это не так? Над оставшимися от старых хозяев кварталами уже топорщатся свежей порослью скороспелые минареты (хотя самые старые, говорят, построили и до Великой Войны), и радуют глаз вывески над старыми ресторанами, обещающими, что всё подающееся в них – строгий халяль, и плывёт из висящих на фонарях динамиков азан, заставляя правоверных преклоняться ниц в специально построенных для них комнатах. А старые люди, те, что не смогли удержать ни свой город, ни свой мир, лишь уважительно обходят новых хозяев жизни. Им позволили остаться в потерянном городе, но показали их место.

Мадина, бастион Государства Закона, величественно плывёт в лучах восходящего со стороны Леванта солнца. А по её широким улицам и узким переулкам грибковой гнилью ползёт грех.

О, разумеется, грешат везде – уж поездив по землям нового Халифата, он мог о том сказать с уверенностью. Везде он есть – тот липкий, тайный грех, проглядывающий украдкой из-за занавешенных благочестием окон. Люди дурманят себя зельями, и наполовину разрешёнными, и запрещёнными, люди сквернословят, люди блудят. Везде: и в весёлом Бейруте, и в суровом Эр-Рияде, да даже, наверное, в Мекке, чья слава сильно поникла с тех пор, как взошла звезда Махди.

Но нигде грех не лукав и не силён так, как в Мадине. Город, где случайный сосед в кофейне с липкой улыбкой предложит тебе разжигающее любострастие зелье, где по одному знаку в шишу 16 добавят каплю того, что унесёт курящего в причудливые грёзы. Город, где целый район «плохой», ибо его «дома отдохновения» предлагают не только полюбоваться на пляшущих левантийские танцы красавиц.

Город, где каждый знает, что сосед грешит, но не кинет в него камень упрёка, ибо такой же получит и в ответ.

Но всё же и зелья, и блуд, и даже хмельной напиток из виноградной лозы, который вопреки всем запретам гонят «старые люди» – это не самое худшее. Человек всегда остаётся человеком, ему хочется туманить разум и ублажать тело. Но Мадине известен и грех совсем иного рода.

Они близко – Беззаконные земли, совсем близко, протяни только руку. А что так привлекает человека, как не ужас и мерзость? И пересекают древнее море катера муташарридов, и привозят они то, что хуже любых зелий – маленькие, не больше ногтя пластинки, из которых ползёт скверна. И в тайных местах собираются люди, пристрастившиеся к этому новому дурману, и покрасневшими глазами пялятся в мониторы, а пальцы танцуют по клавиатуре. И видят они мерзость, тянущую свои щупальца с другого берега.

Сколько их, людей, которые не грешат сами, но, прильнув к экранам, жадно впитывают пороки других – пороки, которым нет даже имени в Книге Книг. И поистине, лучше бы они блудили!

– Мадина как женщина, чем больше ты ей даёшь, тем больше она требует, – усмехнулся Абдул и отпил ещё глоток чая.

На веранде, где они сидели, было душно, воздух над камнями брусчатки, казалось, дрожал от жара. Но они пили горячий чай, потому что, а чем же ещё будет утолять жажду в жаркий день настоящий магрибец?

– Мне не нравится это дело, – Салах повторил свою мысль в который раз, вертя в руках пустой чайный стаканчик, второй выпитый за вечер. – Дело не в том, сколько мы потратим и сколько заработаем. А в том, что я не хочу дел с такими людьми, даже если они хорошо платят.

– Бара наик, да они больше чем просто хорошо платят! – невольно повысив голос на последних словах, Абдул тут же спохватился и, почти не поворачивая головы, скользнул глазами по веранде. Не похоже, чтобы кто-то заинтересовался их разговором, и он, подергав тонкие, подстриженные по местной моде усы, продолжил:

– Не понимаю тебя, Салах… ты уже таскал для шейхов запретные программы, фильмы, зелья, да я не знаю, что. Ты знал, что эти люди – шейхи, и я это знал, и никогда это нас не беспокоило. Мы, конечно, рисковали, но Аллах любит храбрых, разве не так? Всё ведь, как раньше.

– Нет, – Салах сказал это жёстче, чем намеревался, хотя и всё так же вполголоса, – нет, – повторил он и, словно подыскивая слова, оглядел залитую ярким светом улицу.

Они встретились в центре города, невдалеке от порта, и сейчас, глядя на тяжёлые стены домов, дававшие им благословенную тень, на резные прутья балконов, на едва заметный просвет, где от узкой улицы отходил еще более узкий переулок, Салах ещё раз подумал, насколько чужие они этому городу. Можно поставить здесь чайхану на месте прошлой кофейни, можно развесить вывески на фусха 17 , можно включить магрибские мотивы, но от самих разогретых камней шло дыхание прошлого. Дыхание окончившегося века назрани.