Я не буду пересказывать подробности нашей встречи, описывать антикварный интерьер гостиной известного художника, в которой мы в результате оказались, — сейчас это не имеет никакого значения, а тогда я все воспринимала сквозь густую пелену своей беды. Но появление этой женщины с огромной псиной произвело впечатление даже на меня.

Никаких норм поведения для нее, по-видимому, не существовало. Войдя в гостиную, она, ни с кем не поздоровавшись, потрепала хозяина по гладко выбритой щеке и, взяв со стола его недопитый бокал, поднесла к своим капризно изломанным губам. Пес стоял рядом с нею, подозрительно осматривая окружающих, и успокоился лишь возле ее ног, когда она села в кресло. Художник продолжал рассказ о своей парижской выставке, но теперь он обращался только к ней. Пришедшая курила, глядя в угол комнаты и всем своим видом демонстрируя брезгливую непричастность к происходящему.

— Господи, неужели это еще кому-то интересно? — вдруг тихо процедила она сквозь зубы, но так, что услышали все.

В комнате на мгновение повисла тишина. А потом, к моему удивлению, художник стал оправдываться. Некоторое время она со снисходительной усмешкой слушала, прежде чем произнести:

— Не узнаю тебя, Шед. Может быть, это влияние твоей новой жены? — Жена художника, миниатюрная блондинка, внимательно рассматривала кольцо на своей полупрозрачной руке и делала вид, что ничто, кроме зеленоватого камня, ее не интересует. — Мне жаль тебя. — С этими словами она лениво поднялась и, сопровождаемая псом, который окинул присутствующих взглядом, не обещавшим ничего хорошего, покинула гостиную.

Потребовалось немало времени и несколько бутылок вина, прежде чем атмосфера гостиной восстановилась.

— Кто эта женщина? — спросила я, когда мы с Татьяной вышли в поздние сумерки Литейного.

— Ольга? — Моя подруга сразу поняла, о ком я спрашиваю. — А черт ее знает. Где-то снималась, о чем-то писала… Богема.

— Она что, бывшая любовница этого художника?

— По-моему, она любовница всех сколько-нибудь стоящих мужчин в этом городе, а бывшая или настоящая — кто знает… И при этом у нее двое детей и прекрасный муж. Но сама она любит только своего пса. С ним, думаю, и живет. — Я в изумлении уставилась на Татьяну. — А чему ты удивляешься? — спросила она. — Что, никогда про такое не слышала?

…Кто-то сказал, что настоящее исчезает, а прошлое остается. Эта ужасная женщина — прошлое Кирилла, а я — всего лишь настоящее… Я не могла смириться с этим тогда, сидя на полу в прихожей его квартиры, не могу и сейчас.

Сегодня — премьера «Единственного числа любви». Мне кажется, что картина имеет какое-то отношение к той женщине, Ольге. С утра ее тень преследует меня, не отпуская. Я боюсь, что она появится на просмотре…

Между Кириллом и мною до сих пор ничего не решено. Вернувшись из Вологды, он сказал, что о наших будущих отношениях мы поговорим после премьеры.

Такси сворачивает с Невского к Манежной, к Дому кино. Кирилл выглядит совершенно спокойным. Он даже что-то тихо насвистывает.

Весна здесь обычно сырая и холодная. А когда не идет дождь, ветер гоняет по мостовым неистовое количество пыли. Но между дождем и пылью случаются дни совершенно неземного очарования. Ветер уляжется, небо очистится или укроется каким-нибудь немыслимым узором тонких просвечивающих облаков, и вся природа потянется навстречу солнцу. Вот и сейчас уже целую неделю погода просто замечательная; даже забываешь, в каком городе ты живешь. Как он называется? Нижний? Санкт-Петербург? Вологда? В такую погоду это совсем не важно. Глаза застилает туманная пелена, и мысли разносятся в самых непредсказуемых направлениях. Воздух овевает тебя теплом, окружает какими-то шорохами и шелестами. Кажется, будто весь мир ласкает тело и так же, как остальную окружающую природу, вытягивает его наружу, прочь из тесных и потных оков многочисленного тряпья. О, сколько оголенной плоти вдруг появляется в эти дни. Вон идет девушка, длинноногая и стройная, и только узенькая полоска ткани призывно подрагивает над попой. Это могло бы послужить заставкой для какого-нибудь юношеского сериала. Все взгляды бедных мальчишек так и прикованы. Вот-вот приоткроется та манящая бездна… Хотя что именно там приоткроется? Что хотели вы там увидеть, милейший? «Красавице платье задрав, ты находишь лишь то, что искал, а не новые дивные дива».

Ну вот. Стоит лишь темному облаку пересечь незримую связь наших глаз с солнцем, как мир твоих городов мгновенно сужается всего лишь до одного названия — Петербург. Нет ничего переменчивее петербургской погоды. Вернее, как сказал бы какой-нибудь житель Крыма или Сочи, здесь вообще нет погоды. Иначе чем тогда объяснить существование в русском языке слова «непогода»? Только тем, что погода — это непременно что-то хорошее. А тут? Серый камень и серый асфальт. Серое небо и серый воздух. Серый корпус «Авроры» и серая гладь Невы.

Однако лишь только облако отползло, я понимаю, что вновь, пожалуй, уже в миллионный раз в своей жизни, ошибся. Пресловутая европейская серость перетекает в бесконечно богатую акварельную гамму северных русских окраин.

Розовато-желтовато-зеленоватые фасады домов. Красновато-синевато-сиреневые камни набережных и мостовых. То здесь, то там — скупыми мазками — первая нежная зелень. И вновь глаза застилает туманная пелена, и воздух ласкает теплом и уютом. И вновь становится совершенно не важно, где ты живешь. Важно лишь, что живешь еще, несмотря ни на что. И пока жизнь не кончилась, все еще не теряешь надежды, что вот случится однажды нечто необычайное. Произойдет какая-то настоящая встреча, и весь мир мгновенно проснется, и люди посмотрят в глаза друг другу. И наконец, поймут…

А что, собственно, они поймут? Размечтался. Когда же, в конце концов, придет этот трижды клятый трамвай? Уже едва ли не полчаса я, как идиот, торчу на остановке. А пыль так и гуляет по улицам, делая буквально зримыми все движения воздушных стихий. Сам виноват. Сегодня, перед отъездом, мне есть над чем подумать, и я почему-то решил, что это хорошо делать в трамвае. Только где он, тот трамвай, в котором приходят счастливые мысли? Может, плюнуть на эту дурацкую затею? Но и в метро лезть в такую погоду не хочется. «И скрывшись от мира, они пробирались кротовыми норами».