За стенами шумела деревня, старающаяся как можно быстрее вывезти то, что возможно. Внутри, под светильником из висящей на веревках доски с парой десятков свечей, сели две группы людей. Деревенские и пришлые смотрели друг на друга с подозрительным любопытством, кое-кто — с затаенной надеждой. Гаваль, например, от всей души надеялся, что у Хель ничего не выйдет, и ночь компания встретит уже на дороге. Идти «под фонарем» — удовольствие то еще, но как голод есть лучшая приправа, так, соответственно, близость угрозы наделяет уставшие ноги поразительной легкостью.

— Это… ну, чего… — прогудел медведь-староста сквозь всклокоченную бороду.

Хель коротко глянула на мальчика, безмолвно вопрошая, можно ли ей говорить от его имени. Артиго молча кивнул, и женщина завела беседу, опустив долгие прелюдии:

— У вас есть господин или покровитель? Тот, кого можно попросить вступиться оружной силой?

Селяне мрачно переглянулись, как люди, которые слишком давно и хорошо знали друг друга, чтобы тратить лишние слова. На грубых лицах, потемневших от солнца, въевшейся пыли, а также непростых дум, отразилось единое на всех мрачное выражение — дескать, все понятно, решили тут всякие половить рыбку в мутной воде. Хель поняла это и опередила неизбежную отповедь, заговорив быстро и четко, будто заколачивая каждый слог молотком:

— Мне нет дела до вас. Мне нет дела до вашего будущего. Мне нет дела до ваших детей. Я не знала вас неделю назад и забуду о вас неделей после. Но мой господин, — последовал кивок в сторону Артиго. — Дал обет совершить несколько добрых дел. В этом богобоязненном желании его сопровождают настоящие искупители. Их долг — наставить господина и указать наилучший способ исполнения обета.

Гаваль был заведомо преисполнен глубочайшего отвращения к самой идее совершения добрых дел в этой дикости, однако восхитился поневоле. Хель, ежели прибегнуть к городскому языку, «чесала» с такой легкостью, будто выучила речь наизусть. Хотя кто знает… с нее станется… Но задумано было хорошо — в благой зов души человека чести никто не поверит, это подозрительно и опасно. А обет, обещание самому Господу — наоборот, хорошо, звучит солидно и вызывает доверие.

Все задумались и замолчали. Постреливал угольками камин-очаг, тянуло дымком. Упитанная тетка выставила на скобленый до желтизны стол кувшин, несколько оловянных стаканов и широкую миску с нарезанной краюхой. К хлебу прилагались на отдельных тарелках маринованный зеленый лук, тушеная свекла и немного вяленой рыбы. Мясом гостей кормить не спешили, быть может, опасались из-за, скажем мягко, специфического привкуса от кормовой рыбы.

Гаваль осмелился хлебнуть и едва сдержал гримасу — внутри оказалось то ли разведенное пиво, то ли недобродивший мед. Конечно, достижение, ведь прежде гостям подавали отвар или просто колодезную воду (которую Хель зачем-то требовала обязательно кипятить), а теперь хоть что-то хмельное. Но, по правде сказать, лучше уж вода, чем кисленькое пойло. Кадфаль единственный отдал должное нехитрой снеди, наворачивая с обеих рук.

Деревенские головы зашушукались, но, как и ожидалось, взгляды и шепоток сошлись на межевом. Он степенно выслушал все, что нашептали, затем пожевал губами, пригладил бритый череп. Еще немного подумал и лишь после сказал, притом довольно правильно, без характерной для черни гнусавости, а также словесного мусора наподобие «тута, 'опосля», «нетути», «токмо» и так далее.

— У нас нет господина. Мы сами себе хозяева и господа. Платим подати, аренду и церковное. Мы никому не обязаны…

Он красноречиво умолк, не договорив очевидное «но и нам никто не обязан».

— А меч? — спросила Хель, с прищуром кинув острый взгляд на стену.

— Собственность общества, — ответил уже десятский, который, видимо, еще и управлял скарбницей деревни. — Куплено и принадлежит. Об том и запись есть.

— Понятно.

Хель задумалась, прочие терпеливо ждали. Гаваль удивился тому, с каким вниманием сельское общество ждет, что скажет… баба. Тем более, здесь новомодные веяния насчет равенства по закону явно признания не нашли — за столом сидели сплошь мужики. Паузу вдруг нарушил Бьярн. Рыцарь-искупитель, не чинясь, встал, подошел к стене, взял меч, сняв перевязь с медного гвоздя. Вытянул клинок из ножен до середины, осмотрел.

— Неплохо, — пробормотал увечный громила, щелкнул ногтем по металлу, слушая короткий, исчезающе слабый звон. — Весьма неплохо…

Он перевернул оружие другой стороной, скривился при виде травленой надписи, которая удостоверяла принадлежность меча деревенскому сообществу.

— Мы его не украли, — сумрачно и недовольно вымолвил казначей.

И не забрали у раненого рыцаря, добив его после, закончил про себя менестрель. Да, разумные и осторожные люди, не отнять…

— Одобряешь? — отрывисто спросила Хель.

— Вполне, — сказал Бьярн. — Оправу сменить, полотно зашлифовать, чтобы пакость эту начисто убрать. И будет хорошо.

Искупитель в отвращении скрыл травленую надпись в ножнах, вернул меч обратно, и беседа возобновилась.

— Арендодатель за вас не вступится? — спросила Хель.

— Нет, — лысый старик говорил кратко и по делу. Косо глянув на Артиго, он пояснил чуть подробнее, видимо желая таким образом продемонстрировать уважение сословию в целом. — Господин Бертраб желает выплат и подношений. А лишних неприятностей не желает.