В голову ему не приходило, что молодости отпущен довольно короткий срок, и жар ее со временем гаснет, мечты — бледнеют, желания — увядают.

Чего стоят, в конце концов, все приносимые в юности жертвы, какой смысл в том, чтобы посвящать ее цели яркой, но весьма отдаленной и вряд ли полностью достижимой, — об этом он не задумывался.

Едиге многого еще не знал. Весьма многого.

Не знал он и того — мы уже упоминали об этом, — как освободить свое сердце от постоянных тревог и забот, если впереди несколько свободных дней, которыми можно распорядиться по собственному усмотрению.

Обычно ему бывало не до того, чтобы отправиться в горы покататься на лыжах или встать на коньки и смешаться с озорной, смеющейся, летящей по льду толпой. Кафе и рестораны?.. Он заглядывал сюда, но лишь в торжественных случаях, отмечая, скажем, день рождения, свой или близкого приятеля.

Нечаянные знакомства, встречи, будоражащие кровь и забывающиеся спустя пять минут?.. Они его не привлекали.

В таком городе, как Алма-Ата, многолюдном и шумном, полном всяческих искушений и соблазнов, имелось, по его мнению, лишь два-три места, где стоит бывать.

Одно из них — опера.

Впрочем, как бы ни старалась пышнотелая, гренадерского роста женщина, весом вряд ли меньше девяноста — девяноста пяти килограммов, с довольно заметными, несмотря на солидный слой грима, морщинами на лице изобразить юную кокетку, играя кончиком подколотой к затылку косы, как бы ни был звучен и сладок ее голос (меццо-сопрано), Едиге не мог внушить себе, что там, на сцене, трепещет от первого чувства сама невинность, и аплодировал весьма вяло. Когда же замолк пронзительный, писклявый голосок (тенор!) певца-коротышки, с тоненькими ножками и широченной, выпуклой, словно кузнечный мех, грудью, Едиге присоединился к рукоплещущей публике: коротышка только-только исполнил арию и начал раскланиваться, как в его улыбающийся рот попал бьющий из софита луч, и весь рот засверкал — из тридцати двух зубов больше половины наверняка были золотыми. Едиге стало смешно… Хлопал он, однако, совсем не в насмешку. Как говорил Абай, «достоинство человека узнается не по тому, как он кончил дело, а по тому, как начал». Это значит: главное — замысел, намерение; результат же по разным причинам, в том числе и не зависящим от нас, может оказаться иным, чем предполагался. Ну, а эти двое — разве они весь вечер не надрывались, не пели до хрипоты, стремясь воскресить перед сегодняшними слушателями историю трагической любви юноши и девушки, которые жили в семнадцатом веке?..

Кино?..

Он побывал на нескольких сеансах, дневных и вечерних, — смотрел все подряд.

В отличие от оперного театра, где на сцене изображалась прошлая жизнь, киноленты дышали современностью. Он почерпнул немало сведений о нынешнем обновленном ауле, о преобразуемых по последним проектам селах, о перевыполняющих плановые задания рудниках. Были интересные фильмы, как правило, — документальные, были неинтересные, плоские по замыслу, как правило, — художественные… Так ему, во всяком случае, казалось.

Что же дальше?.. За трое суток, похоже, он успел увидеть и вникнуть во все, что считал достойным внимания.

На четвертый день он бродил по улицам без всякой цели. И к вечеру, словно вспомнив о чем-то неотложном, остановился, подумал немного и, внезапно повернувшись, куда-то заспешил.

Он чуть не бежал. Он перевел дух лишь в пяти или десяти шагах от библиотеки.

Открывая входную дверь, он почувствовал обретенное наконец облегчение. И вместе с тем — досаду: столько времени погублено зря!..

Здесь ему показалось еще многолюдней и тесней, чем прежде. Сколько суеты, толчеи!.. Когда он сдавал в гардероб пальто, утомленная ожиданием очередь заволновалась: «А нам почему говорили, что нет мест?..» Но казашка-гардеробщица, хорошо зная Едиге, который еще в студенческую пору просиживал здесь целые дни, сказала: «Наушный работник!» — и очередь, на три четверти из студентов, перестала роптать. Возмущались несправедливостью только двое-трое, однако после того, как гардеробщица добавила: «Дохтыр! Прапесыр!» — их негодование тоже улеглось и, чувствуя неловкость, они потупились, будто сами того не ведая совершили нечто постыдное, но были тут же разоблачены с позором у всех на виду.

Едиге благодарно кивнул гардеробщице и направился в свой зал.

Единственное свободное место, на которое остался номерок, было тринадцатым.

Принято думать, что вера в приметы, да и вообще в потусторонние, сверхъестественные силы, свойственна людям темным, необразованным. Едиге заметил, что мнение это верно лишь отчасти. История человечества, как известно, развивается по спирали. То же можно сказать и о человеческом сознании. Чем больше научных сведений о мире оно накапливает, тем глубже бездны, открывающиеся перед ним. У людей с высоким интеллектом, убедившихся в существовании бессчетных загадок и тайн, хранимых природой, нередко возрождаются качества, свойственные первобытному сознанию, наивному и примитивному. Этим объясняется, считал Едиге, парадоксальная для нашего времени боязнь перед черной кошкой, перебегающей дорогу, или тринадцатым числом, — боязнь, свойственная людям хорошо образованным, культурным. Да что там! Едиге самому доводилось видеть людей, далеких от религиозности, но каждое новое дело начинающих только в среду — «легкий», «удачливый» день, а по пятницам — «день для отдыха» — появляющихся на работе лишь для вида. Среди них есть и такие, кто, несомненно, верит в шайтана, дивов, духов и прочую дьявольщину, думал Едиге.

«Но сам я не верю ни в Христа, ни в Магомета, ни в ангелов, ни в бесов, следовательно, чертова дюжина обязана принести мне удачу, к тому же сегодня пятница», — размышлял Едиге, выбирая из стопы сданных на хранение книг три-четыре нужные. Однако, войдя в зал, он так и дрогнул от смеха. Ну, нет, все-таки тринадцать — это тринадцать… На его тринадцатом месте расположился не кто иной, как старик Кульдари. Перед ним пирамидой громоздились тома в рыжих переплетах; на полу, прислоненные к ножкам стола, дыбились газетные подшивки. Кульдари что-то писал и тут же зачеркивал. Вид у него был такой, словно в руке у него не карандаш, а лопата, которой он в поте лица долбит промерзшую землю… Едиге неуверенно остановился рядом со своим столом. Скорее всего, старик занял его по ошибке. Но что делать?.. В зале среди примерно сорока столов Едиге не видел ни одного пустого.