Таких очерков от Уакаса никто не требовал. Его определили в сельхозотдел, и он должен был в каждый номер сдавать по двести-триста строк из читательских писем. Обработка читательских писем считалась самым легким заданием, но Уакасу возвращалась почти половина его материалов. Всем было ясно, что он не газетчик. Но поначалу его держали оттого, что он талантливый самородок, а спустя год увольнение уже считалось незаконным. К тому времени он был уже заочник факультета журналистики, учиться на стационаре у него не хватило духу, да и побаивался он жить на одну стипендию, а к газете уже стал понемногу привыкать. Уже публиковались его корреспонденции строк на полтораста, случались и заметки строк на триста. Однажды из командировки он привез даже очерк. Редактор долго возился с ним сам и мучил Уакаса, заставляя переписывать и перекраивать, но в конце концов подписал в печать.

После суматошного газетного дня Уакас валился вечером на постель совершенно опустошенный. А назавтра надо было сдать материал в номер или ждал очередной университетский зачет. Стихи покидали его. Они теперь не приходили к нему сами, как бывало, не лились свободно и легко. Порой он заставлял себя садиться и писать, но хорошо, если выжимал из себя к утру две-три бесцветные строфы. Он уже потерял представление о том, что ему удавалось раньше, а что нет. И как дальше писать. Он уперся в глухую стену. Вняв советам акын-аги, назиданья которого остались для него святы, он бросился читать. Неруда и Уитмен, первые, с кого он начал, поставили его в тупик. Их мысли казались ему слишком сложны, а манера письма — чуждой. Но уйти от них он не мог. Его поразило, как вольно владеет стихом Уитмен и как свободен в общении с читателем Неруда. Желая продемонстрировать свою причастность мировой поэзии, Уакас белым стихом написал поэму «Привет XXI веку». Древние эллины, титаны Ренессанса и космонавты объединились в одном лирическом потоке.

Поэму разгромили. Критик свидетельствовал, что Уакас не смыслит ни в азах поэзии, ни в азах культуры и даже переврал имена титанов Ренессанса. Маститый, но осмотрительный, до сих пор избегавший рискованных ситуаций, критик высказался вдруг в том роде, что поэт, известный своей одаренностью, попал под влияние формализма и что это не может не настораживать. С тех пор, где бы ни завязался разговор о поисках новых путей и форм, как пример лженоваторства называлась последняя поэма Жалбагаева. Вся эта критика навсегда отлучила Уакаса от поэзии, но известности его сослужила хорошую службу. Одни считали, что Уакас хотел шума вокруг себя и поэма не столько плод поэтического воображения, сколько плод искусства ловкого газетчика, знающего, как заставить о себе говорить. Другие видели в поэме чистосердечное заблуждение ищущего таланта. Мнение, что в нашу литературу идет большой поэт, в конце концов возобладало.

А время шло. Уакас женился и обзавелся детьми. Лет семь он мотался по частным квартирам, снимая то у русских, то у казахов, то у уйгуров. Менял Тастак на Горный гигант. Горный гигант на Малую станицу, пока, наконец, не получил собственную квартиру. Наконец и университетский диплом был получен. Время, опыт и труд делали свое дело, и мало-помалу Уакас стал журналистом если и не знаменитым, то во всяком случае вполне солидным. Однако по меркам молодежной газеты он был уже стариком — ему перевалило за тридцать. Его бывшие коллеги давно рассеялись по другим местам, а он один тянул лямку здесь. Наконец друзья подыскали ему спокойное местечко с приличной зарплатой. Он давно уже не писал стихов, но имя его еще мелькало в поэтических обзорах. Сейчас его снова потянуло к стихам, но… бесплодно. Отчаявшись, он собрал все, что у него оставалось неопубликованного, присовокупил несколько стихов, написанных по поводу разного рода памятных дат, и отнес рукопись в издательство. Он посетил всех, кто мог повлиять на судьбу сборника, заверил, что возврата к той поэме не будет, получил аванс и отправился в родной аул, чтобы повидать тех, кого не видел уже добрый десяток лет.

Аул изменился неузнаваемо. Передовая техника на всех участках производства и достаток в домах бросались в глаза. Этой техникой управляли преимущественно вчерашние выпускники местной школы. Материала для газетчика хоть куда, и Уакас уже кое-что для себя прикинул.

Ночами юрта наполнялась запахом свежескошенной травы, и, упиваясь прохладой, проникающей из-под стен, Уакас засыпал мертвым сном. Он просыпался лишь под утро, когда над ухом начинали тарахтеть трактора, заходясь словно в кашле, который постепенно переходил в ровный, удаляющийся рокот. Уже вертелись в голове строки будущих очерков: «Молодые джигиты обхаживают своих железных тулпаров…», «Новенькие «Беларуси» тянутся вереницей журавлей…» Но он опять засыпал и, проснувшись в одиннадцатом часу, принимался за шелпеки, баурсаки и чай. А там — полдень. Пожалуйста, кумыс. А там обед с сочащимся куырдаком [64] и опять кумыс. На ужин мясо, и кумыс перед сном. Сегодня одни зовут к себе, завтра другие. И бесконечные извинения, что автолавка опять не приехала и водки нет, на нет и суда нет, и чего нет, того и самому резвому скакуну не догнать, а дастархан раскинут, и стол широк, как озеро. Уакас попробовал было подсчитать, сколько он с семьей проедает в гостях каждый день, и ужаснулся. Аппетит у всех отменный. Не прошло и десяти дней, как его тощая изнуренная жена — под глазами вечно круги и скулы выпирают — округлилась и даже побелела, а его хилые и вялые сыновья ожили. От всего этого он испытывал даже некоторую неловкость и однажды за дастарханом, когда было много гостей, сказал:

— Вот вы говорите — Алма-Ата, столица. О воде и дровах думать не надо. Магазины под рукой. В магазинах — все, что душа пожелает. Живи себе и вкушай все радости этой жизни. Вроде бы все так. Но наш брат казах, для которого вольная степь — родной дом, ему душно в городе, тесно, дома лезут друг на друга, на каждом шагу смотри, оглядывайся — здесь не пройдешь, там не проедешь, народу — толпы. На меня посмотреть, недели у вас не прожил, а как раздобрел, жиром скоро заплыву… — и сам рассмеялся, и все рассмеялись, и стало после этого легче дышать.

Но нельзя же все время жевать и пить. Взяв жену и детей, Уакас начал делать вылазки в горы. Один из аксакалов сказал ему, будто в горах, совсем рядом с аулом, есть валуны, на плоской стороне которых можно разобрать изображения людей, архаров, кииков, оленей и даже письмена, не похожие ни на арабскую вязь, ни на русские буквы. Уакас эти валуны не нашел. Впрочем, он их особенно и не искал. Стоит ли ради каких-то каракулей ноги обивать? Не было в ауле ни кино, ни кафе, ни парков, ни цирков — Уакас заскучал.

— Уакас-жан, — сказал однажды Кармыс, вернувшись вечером с работы и уже несколько дней замечавший перемену в настроении гостя. — Взял бы ты ружье, да и размялся б немного. С лошадьми у нас, правда, туговато, все в работе. Да если б и была лошадь, все равно на своих двоих лучше. Сейчас, в жару, в таволге и караганнике стоят архары. И зайца полно. Может, даже дрофа попадется или куропатка. А ничего не настреляешь — все равно сходи. Ворон пострелять — и то забава. А может, и на зверя наткнешься. Чего тебе — сам себе владыка.