— Без плохого слова нет хорошего дела, — сказал Омирбек.

Едиге проснулся от громких возбужденных голосов.

— Эх, Тока, разве я не говорил, что мы снова в Каракору приехали? Вон Едиге лежит. Вон, гляди, проснулся как раз.

— Едиге? — пробормотал Токмет. Язык у него заплетался, он пробормотал что-то еще, Едиге не разобрал.

— До Шата мы еще не добрались, — продолжал Тлеукен. — Забыли, Тока, что ли: ночью он с нами не поехал, остался здесь. Это Каракора. Зимовка аксакала Омирбека. Только что у водопоя человека видели — это он был. Ага! Вот и Аклима-апа пришла, гляньте сами, не узнаете, что ли?

— О боже мой, дорогие вы мои! — проговорила Аклима, вошедшая в дом с мешком кизяка на спине. — Говорили ведь ночью — переспите, нет, не согласились. Раздевайтесь теперь, сейчас печь растоплю, согреется дом. Замерзли небось. И-и, милые вы мои… и не еда, и не питье — что за напасть на вас, такую к ней страсть имеете. Доконает вас эта водка в один прекрасный день. Господи сохрани, хорошо хоть, в степи не остались, вернулись благополучно.

— И лошади устали, — сказал Тлеукен. — Едва добрались.

— Раздевайтесь, садитесь, скоро и чай вскипит, — сказала Аклима.

— К-к… ка-ак Кар… р… ракора? — выговорил Токмет.

— Ой, бедный Тока! — сказал Тлеукен. — Когда мы добрались до перевала Айкай, мы разве не вытащили нашу дорожную бутылку? Не пили разве из горлышка, она так и булькала? Потом я дальше потянул, а вы — в эту сторону, аул наш в этой стороне, сказали. В конце концов вы одолели, вот и приволокли меня. Остались вы теперь без своего собрания.

— Спать… хочу!.. — пробормотал Токмет.

— И я выдохся, — сказал Тлеукен.

— Сейчас, милые, сейчас, — проговорила Аклима. — Сейчас постелю обоим.

Едиге поднялся, неторопливо оделся и подошел к окну. Стекло обметал серовато-белый иней. Только в разбитой и залатанной потом средней шибке осталась не затянутая им, с кончик пальца, прогалинка. Едиге пригнулся и посмотрел в нее на улицу. Он увидел небо — маленький кусочек, с конский потник. Синее-синее. В воздухе кружились и поблескивали снежинки. День будет тихий, подумал Едиге.

1969

Перевод А. Курчаткина.

Молодого поэта Уакаса Дуйсенбай-улы Жалбагаева родной аул встретил с почетом. Едва переступил он порог Кармысовой юрты, как народ повалил валом. Сначала примчались дети. Но дальше порога удалось просочиться лишь редким смельчакам, остальные прилипли к щелям. Однако весь последующий ход событий определили именно эти босоногие сорванцы. Вихрем промчавшись по аулу, они мигом разнесли, что из Алма-Аты приехал ага-писатель, и притащили к Кармысу отцов, матерей, дядьев, теток и старших братьев, после длинного и тяжелого трудового дня уже расположившихся отдохнуть. Лишь когда гости спокойно разместились в четырехкрылой юрте Кармыса, ребятня наконец обрела счастье лицезреть достигшего вершин знаний поэта Уакаса Жалбагаева, которого старики всегда ставили им в пример, а также его жену, молодую смуглую женщину с коротко остриженными вьющимися волосами и двух их мальчишек-погодков, семи и восьми лет.

Сидят лишь старшие. Всех их Уакас помнит. Но и перемены в них он заметил сразу. У нынешних аксакалов, когда он уезжал, борода была еще черна и они были карасакалы. Те, кого он оставил цветущими джигитами, заняли их место и хотя бород теперь не отпускали, но видно было, как отяжелели они и обрюзгли, а многие успели уже и внуков поцеловать. И женщины сдали. Молодые женге, красивые и добрые, когда-то баловавшие его айраном и баурсаками, теперь превратились в дородных и рыхлых теток. Из его сверстников было лишь двое. Остальные разбрелись кто куда. Те, что пооканчивали институты, подались в другие места и живут либо в соседних аулах, либо в райцентре. Те, кто не стал учиться, бродят с отарами по джайляу. И все-таки больше всего молодежи. Это рослые, статные джигиты, с загоревшими, обветренными лицами, не привыкшие отводить глаза в сторону, а глядящие собеседнику прямо в лицо. Они приветствуют ага-писателя с почтением, как старшего. И лишь немногих из них Уакас узнает.

Можно назвать несколько причин, почему народ оказал Уакасу столько внимания, даже когда он не переступил еще порог этого дома.

Отец Уакаса — Дуйсенбай — человек широкой и щедрой души, был очень уважаем в ауле. В тяжелые годы он ушел вслед за возчиками шерсти в город и через три зимы вернулся, обучившись в городе русской грамоте. Сколь хорошо он знал русский, неизвестно, но прошло совсем немного времени, и энергичный, грамотный парень был избран председателем колхоза. Не знавший материнской ласки, рано узнавший нужду, Дуйсенбай быстро обрел добрую славу, ибо был ровен и справедлив со всеми. Началась война. Поздней осенью отправился на фронт и Дуйсенбай, а уже в середине зимы пришла на него похоронка. Жена с трехлетним Уакасом остались одни. Это было лишь началом вереницы бед, которые с тех пор пошли валиться на мальчика. Молодая женщина, у которой еще с той самой поздней осени, когда призвали Дуйсенбая, ветер загулял в подоле, не дождавшись сороковин со дня гибели мужа, вышла замуж за пожилого вдовца с детьми. Однако жизнь с ним не сложилась, и через три месяца они разошлись. Теперь все кому не лень почитали за радость заглянуть на огонек к молодой вдове, и дом ее превратился в обитель, где каждый мог усладить душу и тело. Прогуляла она всего с полгода, пока однажды привлеченные несмолкаемым детским ревом аульчане не обнаружили ее на постели мертвой. Плакать по ней было некому. Все решили, что ее покарал дух покойного Дуйсенбая. Родственники Дуйсенбая, которым не унять было разгулявшуюся вдову и которые погибали от позора, забрали к себе маленького Уакаса. Так погас очаг и рухнул шанырак в доме того самого Дуйсенбая, который еще вчера хозяином носился по этой жизни. Пока шла война, никто об этом особо не горевал, но когда вернулись в аул фронтовики, они горько сокрушались, что огонь в очаге почитаемого ими сородича погас. Недаром говорят, однако, что коня стригунок заменит. Вся надежда была теперь на мальчика, которому подошла пора учиться. В первую послевоенную осень он был устроен в интернат.

И вот теперь этот маленький Уакас, которого вырастили земляки, стал большим человеком и приехал в родной аул, да еще со всей семьей. Всем казалось, что это сам Дуйсенбай вернулся к ним после долгой разлуки. И в самом деле, десятка полтора юрт, из которых состоял этот аул, все принадлежали потомкам одного рода. Каждый приходился родственником Уакасу — кто в пятом, кто в седьмом колене, были даже такие, кто оказался ему родней чуть ли не через десяток поколений. Одни — со стороны матери, другие — со стороны отца. А случись здесь кто из других краев, так все равно дочерей своих отдавал за родственников Уакаса или, напротив, брал в свой дом девушку из числа его родственниц… Так или иначе, но при желании всегда можно обнаружить нити кровного родства, тянущиеся к Уакасу. Оттого-то все от полной души приветствовали родственника, которого они не видели теперь уже, считай, больше десяти лет и который пожаловал к ним из такой дали.