— Наверное, тебе известно, что сказал однажды Флобер молодому Мопассану, — проговорил он перед самой дверью, отодвигая защелку замка. — «Не берусь судить, есть ли у вас талант. Ведь, как утверждал Бюффон, талант — это энергия и терпение, поэтому все зависит от вас самих…» Так, примерно, он сказал. Но заметь, сказал Мопассану, о котором еще никто ничего не знал, разве лишь слышали, что есть такой весьма легкомысленный весельчак и повеса… Я не Флобер, но пару неглупых советов, как и многие старики, при случае могу дать… Так вот: для человека науки или искусства путь только один — работа. Остальное — мираж. Запомни это…

Мглистые сумерки упали на город. Еще недавно небо было безоблачно, воздух — прозрачен, и вдруг все заволокло низким, густым туманом. Желтые, красные, коричневые листья, пестрым ворохом стелившиеся под ногами, отсырели, пропитались влагой и уже не шуршали при каждом шаге, и звуки шагов не были слышны ни на асфальте тротуаров, обсаженных с обеих сторон дубами и тополями, ни на узких, плотно утоптанных тропинках, которые, прорезая поблекшие лужайки, петляли между кустами и пропадали в чаще деревьев. Все звуки поглощал толстый, пружинящий под подошвой ковер. На нижних ветвях иссеченных морщинами кряжистых дубов еще уцелели сиротливые листочки, в которых угас зеленый огонек жизни, им оставалось только упасть и под чьим-то каблуком рассыпаться в прах. Вершины черных, как бы потных стволов и вовсе не видны в тумане, они словно вонзились прямо в облака. «Похожи на колонны, — думает Едиге, — подпирают небо, не дают ему рухнуть вниз, на землю…»

С каждой минутой туман все беспроглядней, тяжелее. Белесое марево, уплотняясь, разливается вдоль улиц, словно молоко. И вокруг так чудесно, таинственно… Не поймешь, светит ли солнце в небе, или уже вечер… А может быть, — утро… Только машины шуршат со всех сторон, выскакивая из тумана. И люди — вынырнет чья-то фигурка и тут же растворится, исчезнет. Иногда, чуть не задевая Едиге плечом, проплывет мимо парочка, держась за руки или в обнимку, и тоже — была и нет ее, пропала, утонула в густом тумане.

Едиге сообразил вдруг, что кружит по площади Цветов, потерявшей свой нарядный летний вид и чернеющей по краям вскопанными клумбами. Вряд ли старик сегодня улетит, — подумал он. — А интересно бы посмотреть, станут ли всю ночь дежурить возле него верные нукеры во главе с Бакеном?.. Смешно… Нашего старика не поймешь. Ведь знает же — никчемность, ничтожество, а терпит, не гонит прочь. Почему? Или считает, что науке такие вот прихлебалы не приносят вреда, пускай себе крутятся под ногами?.. Но если все настоящие ученые так думать станут — и то «пускай», и это «пускай»?.. Или до сих пор не раскусил он Бакена? Все верит, что этот «молодой» (в сорок лет!) «перспективный ученый» еще возьмет свое и от него будет какая-то польза?.. Старый чудак!.. Все надеется, до сих пор!.. И жизнь прожил, а опыта не нажил… И знаний пропасть, а написано мало… Не так уж мало, впрочем. Но доведись Едиге дотянуть до шестидесяти, он бы написал раза в три больше! «Зря тратишь время…» А кто еще, только-только став аспирантом, сдает кандидатские минимумы?.. Хотя, между нами, дней пятнадцать — двадцать я проболтался без толку. Пусть даже не совершенно без толку, все равно — разве до этого не транжирились впустую и дни, и целые недели?.. Старик прав. Он сам это испытал, и не о неделях — о годах, потраченных зря, жалеет. И правда — жалко… Ведь один из столпов нашей филологии. Доктор, профессор, академик… Только вот передать людям все богатейшие свои знания не сумел… Не один он, понятно… Наверное, творческий человек должен оцениваться не в том смысле, сколько он дал, а в том, сколько мог дать — и не дал. Потенциальные возможности… Да, потенциальные возможности таланта, вот что важно. И если человек по мелочам разбазаривает свое дарование, он — преступник и на этом свете достоин лютой казни, на том — адского огня!.. Казалось бы, все просто, понятно… Впрочем… Я думаю так, другой — иначе, сколько голов, столько и умов, сколько людей, столько и дорог… Я свою дорогу знаю, с меня пока и этого достаточно… А туман-то, туман… Видно, старику сегодня не улететь, куда там… Да, старик. Замечательный старик. Чего только им не пришлось вынести! Тут и гражданская война, и разруха, и Отечественная… И многое, многое… Славный старик. Последний из могикан. Таких бы уважать и чтить, как в старину последних сподвижников Мухаммеда… Обнять бы его на прощанье. Ну да ладно. Еще решит, что прикидываюсь, подхалимничаю, как Бакен. Дался мне сегодня этот Бакен!.. Может, все-таки съездить в аэропорт? Плюнуть на все — и съездить?.. Нет. Старик рассердится, что слоняюсь без дела. Я н е д о л ж е н т р а т и т ь в р е м е н и з р я. В итоге я добуду диплом кандидата наук, то есть книжечку в переплете из картона, оклеенного дерматином. И сравняюсь с Бакеном. Для этого надо: просиживать дни в библиотеке, ночи — у себя в общежитии, пыхтеть, сдавая минимумы, горбиться в архивах, слепнуть, разбирая древние рукописи, делать открытия там, где их нет и в помине, и писать о них — что взбредет на ум. Но это ничего, другие смогли — и ты сможешь. Трудно с умными, знающими людьми, которые во многом тебя превосходят, вести беседу на равных, но и это можно, в конце концов. А вот как жить по принципу «ударили по правой щеке — подставляй левую», вот вопрос! Раньше в голову не приходило, что самое невыносимое — это сидеть лицом к лицу с тупицей, с бессовестным делягой и плутом, чувствовать обеими ноздрями, как этот тип воняет — и молчать! И ни слова! Ни ему — никому!.. Как же так?.. Ведь время какое — с каждым годом вперед и вперед, и коммунизм уже где-то невдалеке, и руку протягиваем к звездным мирам… И тут вдруг — эта вот гниль, эта вонь… И при всем том — какая самоуверенность! Недосягаемость!..

Между прочим, забавно получается… Сыновья земли, где поднята целина, где выращивают миллиарды пудов хлеба, земли, шагнувшей сразу от азиатской дикости и полудикости к европейской культуре… Сыновья народа, прежде неграмотного на девяносто восемь процентов, не имевшего своей письменности, не то что мало — вовсе не знакомого с современным искусством, а теперь?.. Всеобщее и при том обязательное среднее образование, развитая наука, искусство. Сколько угля, сколько меди, свинца добывается ежегодно у нас в республике!.. Все это нам известно, все это мы видим, цифры все знаем на память — и тем не менее… Вот что забавно получается: это вот «и тем не менее»… Вдруг — такой вот Бакен… Откуда, почему, как?.. И ему хорошо, удобно, не стыдно… Есть притча про цирюльника, который кричал о том, что в душе накипит — в колодец, вырытый на пустынном месте. Не хочу искать такой колодец. От борьбы увиливают слабые. А я верю… Верю, что будущее наше прекрасней, чем все мы можем вообразить! Я не пророк не прорицатель, но оно придет — может быть, через пятьдесят, может быть, через сто лет. Буду я тогда жить?.. Не важно. Другое важно: настанет время, когда, как говорится, «жаворонок совьет гнездо на спине овцы»… Подняться бы тогда из могилы и поглядеть вокруг — одним хоть глазком!..

Едиге брел по городу, над которым уже свечерело, и вязкий туман окутал дома и деревья сырой, липкой мглой. Тускло светят вытянувшиеся ровной шеренгой фонари, огоньки едва пробиваются сквозь туман и кажутся такими далекими, отделенными друг от друга огромным расстоянием… Они как бы извещают своим слабым, едва заметным мерцанием, что не погасли, что где-то там, за туманом, продолжает гореть, внушая надежду, огонек…

Никуда не сворачивая, Едиге направился прямиком в общежитие.

Четырехэтажное, светлое от множества окон здание будто разбухло, распарилось. Дверь в подъезде, как всегда, не знает покоя — хлопает беспрестанно, жалобно дребезжит стекло… Несколько легко одетых, разгоряченных парней и девушек топчутся у входа. Едиге, не приглядываясь, определил: новенькие, первокурсники. По одежде, разговору, по тому, как держатся, сразу видно, что еще не успели освоиться, привыкнуть к жизни в большом городе. Аульная свежесть и чистота так и сквозят в грубоватых, наивных лицах ребят, в их нескладных, долговязых фигурах. Из общежития приглушенно доносится по-детски звонкий, с лукавой хрипотцой, голос Робертино Лоретти. «Папагал, папагал, папагал-ло…» В вестибюле нижнего этажа — танцы.

— Как много симпатичных девчушек, — вздохнул Едиге, поднимаясь к себе по лестнице. — Обалдеть можно… В наши молодые годы таких и в помине не было. Только вот, пожалуй, о танцульках думают больше, чем следует. Ишь, какой тарарам подняли… Кстати, сегодня же суббота. А у нас каждую субботу… Все равно. Они, если вникнуть поглубже, не столько живут, сколько гоняются за удовольствиями, а это не одно и то же… Впрочем, пускай погуляют, потешатся, — великодушно разрешил он. — Мало ли что им предстоит впереди… Юность не возвращается. — Едиге, проживший на белом свете уже двадцать два года, естественно, считал себя все испытавшим, умудренным старцем, особенно в сравнении с этими желторотыми птенчиками. — Но красивых девушек все-таки стало гораздо больше, — продолжал размышлять Едиге, теперь уже не поднимаясь по лестнице, а спускаясь вниз, потому что незаметно для себя проскочил на четвертый этаж и понял это лишь по оборвавшимся ступенькам. — Или мы и в самом деле отжили свое? Ведь человеку только на склоне лет свойственно грустить о прошедшем… Третий этаж… Триста первая… Ш т а б-к в а р т и р а б у д у щ е г о с в е т и л а н а у к и, а н ы н е б е з ы з в е с т н о г о х о л о с т о г о а с п и р а н т а-ф и л о л о г а Е д и г е М у р а т-у л ы Ж а н и б е к о в а и в е л и ч а й ш е г о м а т е м а т и к а н а ш е й э п о х и К е н ж е к а А б д р а ш и т о в и ч а А х а н б а е в а… Свет включен, значит, величайший математик дома. — Глубокочтимый профессор! Отоприте! Достопочтенный академик стоит у дверей!.. — Тишина… — Так, значит, Кенжек отплясывает с юными первокурсницами, гремя своими старыми пересохшими костями… Все ясно. Куда же, между прочим, запропастился этот чертов ключ?.. Ну, что ты скажешь…

Наконец ключ нашелся — в кармане плаща, том самом, который Едиге уже не один раз обшарил, ничего не обнаружив. И Кенжек, оказывается, дома. Правда, он не обратил внимания на заскрипевшую дверь, на Едиге. Низко склонясь над заваленным бумагами столом, отчего длинный чуб падал ему на глаза, он что-то усердно и сосредоточенно писал. Впрочем, больше не писал, а думал. При этом губы его беззвучно шевелились, отчего Кенжек походил, на шамана-баксы, который силится, и пока без особого успеха, магическими заклинаниями вызвать своих духов.