Трудно выяснить, где тут правда, где вымысел, достоверно другое. Весь аул пригласил Ахмет на той в честь праздника усыновления. По исстари заведенному обычаю, принятый в семью в этот день «держит асыкжилик», то есть ему вручается большая берцовая кость, асыкжилик, в знак того, что не приемышем входит он в дом, а родным сыном.

Люди давно не отведывали свежего мяса и собрались от мала до велика, молодые и старые. Ахмет же на радостях прирезал своего единственного барана и отварил всего, вплоть до ножек и внутренностей. Хватило вдоволь гостям и жирного мяса, и наваристой сурпы, наелись так, что когда разостлали дастархан для чая, никому не хотелось уже и смотреть на рассыпанный по скатерти курт и иримшик. Разве чтобы только утолить жажду, выпили по чашке пустого кипятка — заварки в те времена было днем с огнем не сыскать.

И тут бригадир Берден строго напомнил, что с утра на работу, мол, раньше ляжешь — раньше и поднимешься… Но баскарма остановил его. Вот уж два или три года люди не видели такого тоя, пускай душу отведут.

Женщины хором затянули песню. Протяжная мелодия, начинавшаяся словами «Бир бала» — «Один мальчик…» — навевала тоску и уныние. «Откуда мне ждать радости… Печальна моя земля…» Но старые напевы сменились новыми, неизвестно кем сложенными, неведомо как занесенными в аул, и хотя неказисты были у них и слова, и мотив, зато душу облегчали, а того сейчас и хотелось.

Женщины пели, мужчины, послушав немного, вышли из юрты. Постояли, потолковали о том о сем. Ночь была темная, безлунная, ни зги не видно, в небе мерцали звезды, и не было им ни числа, не счета. Мерцали, светились, как и пять, и десять, и сто лет назад. Все такие же юные. Такие же не ведающие ни горестей, ни печалей…

А женские и девичьи голоса льются-заливаются. «Пой, мое сердце, про того, кто в бою… Вернется ли он ко мне, я не знаю… Только жду его, жду…»

— Ах, друзья, что же так стоять? Может, кто поборется, силу покажет? — нерешительно предложил баскарма.

Желающих не нашлось. Одни старики в ауле остались, до молодецких ли им утех?.. Еле-еле вытолкнули на середину двух аксакалов. Покряхтывая, долго ходили они по кругу, разминали затекшие ноги, но постепенно, подогретые подбадривающими восклицаниями, ухватились друг за друга. Этот попытался дать тому подножку, тот — положить этого на лопатки, но только потоптались, поохали, уморились вконец и уселись на землю — отдохнуть. Впрочем, остальные вдоволь повеселились. Тоже хорошо…

Зато когда смолкли смех и шутки, в тишине еще слышнее стали женские голоса. Раньше они звучали нестройно, вразнобой, а теперь, как ручейки в одном русле, слились в единой жалобе и надежде.

— Надо мальчишек заставить бороться, — предложил кто-то.

Но мальчикам не было дела ни до грустных женских песен, ни до борьбы, о которой, вспоминая собственную молодость, говорили старики, — они себе резвились за юртой, играя в свои веселые ребячьи игры.

— А не потягаться ли нам в кокпаре? — подал голос Тлеубай.

— Ойбай, в темную-то ночь…

— Что ночь — не беда, только где козла возьмем?..

— Если Ахмет-ага не пожалеет шкуры барана, что пошел на угощенье…

Слово за слово, а Тлеубай уже не шутил и уговоров не слушал: «Или сегодня, или никогда!..» Вскочил на одного из коней, привязанных возле юрты, зажал свежую баранью шкуру под коленом, гикнул диким голосом и пропал во мгле. Только топот, стихая в отдалении и снова приближаясь, плыл кругами над ночной степью.

— Ойбай, глупая голова!.. — вздохнул Берден. — Себе шею свернет — его дело, а вот скакуна покалечит… Вернись! Эй, вернись назад!

Тлеубай между тем поднялся на невысокий перевал сразу же за аулом и остановился, развернув коня поперек. На фоне слабо светящегося, усыпанного звездами неба можно было разглядеть его размытый силуэт.

— Не верну-у-усь! — крикнул он. — Опозорю вас всех, увезу шкуру к себе домой!.. Эй, торопитесь, а то мне ждать надоело!..

— Ведь и вправду на целый свет осрамит, — проворчал Берден. — Какой под ним конь?

— Кок-Домбак.

— Скверное дело. Его разве что Жирен-Каска нагонит. Где Ахмет?.. Отвязывай своего рыжего с белой отметиной… Да поскорей, не то этот беспутный скроется из виду.

Привели коня, помогая, подсадили Бердена. И тут стало видно, как Тлеубай тронулся с места.

— Если вернусь ни с чем, пускай и вторая моя нога будет деревянной, — сказал Берден. — Чу-у, жануар, благородное животное!..

Спустя мгновение он уже одолел подъем.

И тут поднялся такой переполох, словно враги на аул напали. Кто-то устремился к лошадям, привязанным возле юрты, кто-то кинулся к тем коням, которые отдыхали перед завтрашним рабочим днем, паслись неподалеку в степи.

Топот копыт и отрывистые гортанные выкрики, доносившиеся то из степи, то со стороны окрестных холмов, долго еще не утихали в ту ночь.

Зигфрид Вагнер, уютно устроившийся в теплой постели и уснувший еще до того, как гости расправились с мясом, наутро проснулся Зекеном Ахмет-улы Бегимбетовым.

— Если хотите знать, — сказал Ахмет, — всякий, кто разделяет людей, называя их орыс, или казах, или емис, нарушает учение пророка и берет на свою душу великий грех.

Дело было после того, как в колхозе отпировали по случаю пяти усыновлений и одного удочерения, и страсти, связанные с этим, мало-помалу улеглись. На хирмане [19] своим чередом шла работа, и, пользуясь тем, что только что пролился, взбрызнул землю короткий слепой дождь, люди отдыхали, настроенные самым благодушным образом.