Шрифт:
– Сказать-то я тебе скажу, Анфиса Афанасьевна, – тихо проговорил лавочник, – Только потом сама не пожалей, что туда пошла. И меня опосля не кори за такую науку! Не по-Божески добрым людям к таковой помощи прибегать, может когда и расплата нам за это будет, знай.
Дальше лавочник наклонился к самому уху кухарки и зашептал так тихо, что слов его не было слышно, даже сама Анфиса порой натужно морщилась, стараясь расслышать и запомнить слова лавочника.
Довольная добытым слухом, где отыскать эту самую ведунью, Анфиса летела домой ещё быстрее, прижимая к груди покупки. Меж тем, Евдокия в нетерпении ходила по комнате из угла в угол в ожидании возвращения кухарки. Уже и лафитничек приняла, чтоб беспокойное сердце унять, а всё неспокойно было – а ну как откажет лавочник! Что тогда делать?!
В комнату влетела запыхавшаяся Анфиса, снявши шаль, она обмахнулась, покосилась на графинчик на столе, с лафитником в паре.
– Ну, как?
Евдокия смекнула, что Анфису надо приветить поласковее и достала из буфета второй лафитник. Усевшись у стола, заговорщицы стали шептаться, а как нашептались – уставились друг на друга. И как же им теперь добраться-то до чудийки этой? И как Савелия Елизарыча убедить, что одна у него дорога – к чудийке на поклон, ежели желает дела свои поправить, да от батюшкиного гнева опастись.
Глава 3.
– Да что ты такое придумала, Евдокия Захаровна, – капризно выпятив губу, говорил няньке Савелий Елизарыч, – Нешто в эдакую даль ехать придётся? Надо конюха послать, пусть привезёт сюда эту… как там её зовут. Заплатим, сколько скажет, лишь бы толк был!
– Савушка, да как же! Рази с просьбой так к человеку приступают? Да и конюха туда посылать… разболтает потом, не отмоесся! Самому надо ехать, тишком!
– Так ведь всё одно конюх повезёт! А разболтает, так розог ему! – сердито насупился Савелий, – Блажь это всё!
Евдокия начала плакать, прикладывая к одному сухому глазу кружевной платочек, а другим поглядывая на Савелия, слёз он не выносил. Вот и сейчас он заходил по комнате, сел на стул без нужды перебирая предметы на столе.
– Довольно, матушка, довольно плакать! Ну ладно, скажи, а как та чудийка мне поможет? Батюшка на меня вон как осерчал, Осип Фомич сколь лет у батюшки приказчиком служит, а и то говорит, что не видал его таким сердитым. Да и где взять… где ж нам добыть то, что чудийка та просит? Ты сама сказала, что ей надо нечто… о чём ты и сказать боишься! Так что там надо-то, как я добуду, коли не знаю, чего и требует эта ваша знахарка?
– Савушка, да тебе не нужно ничего и добывать! – Евдокия обрадовалась, хотя бы ехать-то не отказывается, – Анфиса сказала, что поможет! Всё добудет, что надобно! Плату чудийке я сама соберу, тебе только поехать надо! Передашь ей всё, обскажешь всё, как есть, помощи в делах попросишь! Только гляди – ничего от неё не скрывай, всё скажи, как есть! Только при таком случае она тебе сможет помочь! Не страшись огласки – никому она ничего не скажет…
Ну ещё бы, подумал Пышонька, кому этой старой ведьме что-то рассказывать, когда она в глуши лесной живёт! Что там Евдокия сказала? Ехать за Гремучую, там ещё деревенька на пять дворов, так ещё дальше… он и не был в той стороне никогда! Да и погоды какие стоят – осень, слякотно и промозгло, так и чахотку с лихоманкой недолго подхватить!
– Сейчас велю Анфисе нам чайку справить! – засуетилась Евдокия, прекрасно зная привычки своего Савушки, – Я видала, она нонче ватрушки пекла!
Прошуршав юбками, Евдокия скрылась из комнаты, а Савелий свёл брови и покачивая ногой снова стал думать про то, что та ему сказала. Вот чего только бабы эти не придумают, когда доведётся им больше одной-то собраться! И где только узнали про чудийку эту…
Надо бы прикрикнуть строго на Евдокию, а Анфисе и вовсе «выдать на орехи», чтоб собируху не собирала, а в кухне шибче управлялась! Вон, давеча кулебяка сырая получилась, а той хоть бы хны! И в такую непогодь никуда он не поедет! Мало ему того, что на прииск этот мотаться приходиться… вон, третьёго дня одному там ногу придавило, всё Савелию забота! Чем ему эта чудийка может помочь, нешто она в приисках да артельных делах понимает?!
Это, конечно, так, а с другой стороны… Дело не идёт, одна за другой беды сыплются на несчастную Савельеву головушку! Батюшка вон как осердился на него, грозит наследства лишить, в службу отправить… А ещё…
Да, было здесь и «ещё». И это самое «ещё» было важнее всего остального, даже батюшкиного гнева и уплывающего наследства!
Лизонька Михайлина была младшей дочерью Гаврилы Терентьевича Михайлина, державшего небольшую кожевенную мануфактуру. Дела его шли превосходно, потому по улице он ходил с тростью, сверкавшей серебряным набалдашником. Шуба, подбитая дорогим собольим мехом, всегда была распахнута – отличался Гаврила Терентьевич недюжинным здоровьем!
Так вот… Лизонька была чудо как хороша собой! Савелий Пышнеев млел и терялся, словно юнец, не знал, куда девать руки, а речь его становилась невнятной и смешной… Лизонька смеялась, помахивая веером, прикрывала томно глаза, чем ещё сильнее ввергала Савелия в эту сладкую пучину.
Несколько раз Савелий порывался поговорить с отцом Лизоньки, обозначив свои самые серьёзные намерения, но… На правах старшего Гаврила Терентьевич начинал разговор, и сразу переходил к делу – что прииск работает хуже, чем мог бы, что ремонт механизмов нужно было начинать раньше и пренепременно звать иностранных мастеров, и что Савелию по молодости лет надобно советы мудрые слушать, да батюшку почитать, чтобы наконец в люди выйти… Савелий краснел, бледнел, и всё никак не решался прервать мануфактурщика, чьи дела неизменно шли в гору, состояние у Михайлина было немалое! Вот в один из таких разговоров, помнится, было это на приёме по случаю именин меховщика Воскресенского, тогда Гаврила Терентьевич, пребывая в довольно благостном расположении духа и сказал, что выдаст дочь пусть бы даже не за человека с состоянием, но чтоб с заделом на будущее был жених! С головой на плечах, надёжный и при деле! И дело чтобы было серьёзным, на века, как говорится!