— Зачем? — Лиза невольно нахмурилась.

— Затем, что у него такое же недомогание было, как и у вас, — я ненадолго прервался, потом вздохнул и продолжил, — слабость, голова болела, тошнило, и он потел. Да, ещё он пожаловался на двоение в глазах после ужина, и вот тогда я запретил подавать подозрительные блюда под страхом личной встречи с Макаровым Александром Семёновичем.

— Саша, ты поэтому приказал убрать еду? — её глаза расширились, и она зажала рот рукой. — Нас хотели отравить?

— Я понятия не имею. И да, приказано было убрать те блюда, что совпадали с блюдами Кочубея. А сейчас позволь себя осмотреть, потому что мне тоже безумно интересно, хотели ли нас всех отравить, или это всего лишь жуткое совпадение. Повернувшись к Мудрову, я кивнул: — Приступайте, Матвей Яковлевич. Как только закончите осмотр её величества, Илья проводит вас к графу Кочубею, а затем на кухню. Миша, пойдём, не будем мешать доктору Мудрову работать.

Мы со Сперанским и Скворцовым вышли из комнаты. Илья остался караулить возле двери, а мы с Михаилом прошли в кабинет. Отсюда уже убрали мои личные вещи, и комната стала ещё более безликой, чем мне показалась в первый день нашего пребывания в Путевом дворце.

— Пока доктор Мудров выясняет, был ли я прав, посадив двор на голодный паёк, или слегка погорячился, мы можем с тобой обсудить пару моментов, — сказал я, присаживаясь на подоконник. Отсюда мне был виден двор, и я смотрел, как мужики в ливреях, трещащих на широких плечах, продолжали таскать многочисленные сундуки.

— Вы хотите обсудить со мной сборы, ваше величество? — спросил Сперанский, подходя ко второму окну.

— А тебе есть, что о них сказать? — я посмотрел на него с любопытством.

— Эм… Сперанский слегка завис, но потом посмотрел на меня и в своей извечной спокойной манере произнёс: — Боюсь, что нет, ваше величество. Что в простых сборах может быть интересного?

— Да не скажи, — я перевёл задумчивый взгляд на окно. — Например, мне совершенно точно понятно, что ливрея у слуг хоть и красивая, но очень непрактичная и жутко неудобная. И всё бы ничего, какое нам дело до удобства каких-то там слуг, верно? — Сперанский покосился на меня, но промолчал, ничего не ответив. — Так вот, до удобства этих мужиков никому дела обычно нет, главное, чтобы красотой своей ливреи глаз радовали. А вот когда дело доходит до сборов, мы можем видеть, что сильные мужики с каким-то сундуком справиться не могут, даже если госпожа Нарышкина время зря не теряла, и содержимое этого сундука увеличилось вдвое.

— И почему же это происходит, ваше величество? — Сперанский развернулся ко мне, уже не глядя на мужиков в ливреях.

— Потому что им неудобно. Они не могут руки поднять таким образом, чтобы закрепить изрядно потяжелевшую ношу, — я же продолжал смотреть в окно. — Но повторяю, на лакеев всем плевать. Даже им самим на себя плевать, лишь бы их хорошо кормили и красиво одевали. А не плевать мне в том числе на армию. Тебе не кажется, Миша, что форма хоть и красивая, и прекрасно демонстрирующая все мужские качества, в то же время дико неудобная?

— Это не имеет значения, ваше величество, — Сперанский вздохнул. — Ещё ваш отец пытался сделать форму более удобной и практичной, но офицеры чуть ли не бунт подняли. А ведь изменения были не столь уж значительные. Ведь господам офицерам очень важно показать все свои мужские достоинства, как вы только что выразились.

— Они поймут, как важна шинель, когда зимой воевать придётся, — я перевёл взгляд на секретаря. — Форм должно быть две, — наконец, сказал я. — Парадно-выходная — вот там пусть все с ног до головы страусовыми перьями утыкаются и аксельбантами хоть удавятся, мне плевать. И должна быть полевая форма, удобная и не сковывающая движений. Летняя и зимняя. Это обязательное условие. А попробуют хоть слово против сказать, то будут долго объяснять мне и Александру Семёновичу, зачем им понадобилась красивая форма на учениях и тем более на поле боя. На врагов впечатление производить?

— Вы очень радикально ставите вопросы, ваше величество, — улыбнулся Сперанский.

— Я внезапно понял, что иногда только так и нужно поступать, иначе увязнешь, и тебя толпой продавят, — я соскочил с подоконника. — Что думаешь, кому поручить начать разрабатывать новую форму? Кто у нас из генералов известный модник, но не лишённый здравого смысла?

— Багратион Пётр Иванович, — немного подумав, ответил Сперанский.

— Скажи мне, Миша, откуда ты всё это знаешь? — я пристально смотрел на Сперанского. Его невозмутимое лицо и практически энциклопедические знания приводили меня иногда в замешательство.

Сперанский не ответил и лишь плечами пожал, словно не понял моего вопроса. И вообще, кто же не знает таких вещей, которыми я у него иной раз интересуюсь?

— Мне сообщить Петру Ивановичу, что вы поручаете ему заняться разработкой новой формы? С вашими пожеланиями, естественно, ваше величество, — сказал он вместо ответа на мой вопрос.

— Да, пожалуй, сообщи. Посмотрим, что из этого получится. А пока расскажи мне о Раевском.

— Я практически ничего не знаю о Николае Николаевиче, — Сперанский нахмурился. Ну надо же, оказывается, он чего-то всё-таки не знает! — Он прекрасный командир и один из немногих, кто в персидском походе сумел добиться абсолютной дисциплины во вверенном ему полку. При этом солдаты его любили и уважали, значит, дисциплина не была основана на страхе. Это, пожалуй, всё, что я могу про него сказать.