Я молча махнул рукой и пошел прочь. Но не тут-то было. Тимоша приберег кое-что напоследок.

— Уже пошел? — крикнул он мне в спину. — Ну иди, иди! А ты знаешь, что она к Ольге таскалась?

Я снова застыл на месте и обернулся.

— Кто — она? Сонька?

— Ну!

У меня вдруг сделалось ужасно тяжело на душе. Передать не могу, как тяжело…

— Не может быть… — тупо пробормотал я.

— Ну вот — не может! Таскалась — я сам видел.

Мне больше не хотелось от него избавиться. Напротив, хотелось спросить: зачем? И что ты еще знаешь? Я больше не сомневался, что он что-нибудь да оставил про запас. Но Тимоша внезапно махнул рукой, повернулся и пошел куда-то — не то к себе на дачу, не то на станцию. А догонять его, допытываться, трясти за шиворот у меня уже не было сил. Я машинально сделал несколько шагов вперед и сел на пень. Мне нужно было время — даже не для того чтобы обдумать, а чтобы усвоить все эти новости. Усвоить — да, именно так… Точнее, пожалуй, не скажешь. Усвоить, то есть сделать своими — то есть смириться с мыслью, что все это теперь станет частью моей биографии. А обдумать я в тот момент ничего толком не мог, хотя честно пытался. Я не задавался вопросом, врет Тимоша или не врет. В принципе вариант вранья был возможен: он мог сочинить всю эту историю про отца и Соньку хотя бы для того, чтобы доставить пару неприятных минут мне и пару приятных — себе… Только что-то непохоже, чтобы он так уж радовался… Что угодно было в его лице — злоба, тоска, ехидство — но никак не радость… Да и не в нем было дело. Мое шестое чувство куда более надежный свидетель, чем Тимошина рожа.

О моральном облике отца я не думал… старался не думать. О мертвых, как известно, aut bene, aut nihil. Тут был типичный nihil. Я пытался разрешить сам с собой другие вопросы, которые мучили меня ужасно. Например такой: знали ли что-нибудь Марфуша и мать? Если вспомнить их странную реакцию на мои расспросы о Соньке, то выходило, что да, знали. Но в таком случае совершенно непонятно, как это Марфуша могла продолжать жить у нас как ни в чем не бывало. Почему она не уехала вместе с Сонькой? Не хотела травмировать мать? Сонька хотела побыть одна и потому не приветствовала ее приезда? А мать? Как же могла мать?.. А что, собственно, она могла?.. Остановить его, помешать? Но как? Что она могла ему сказать? И стал бы он ее слушать? Про Ольгу она, как мы знаем, однажды высказалась — насчет травмы и все такое… Но там все было уж слишком очевидно и в этом смысле — проще. Кроме того, нельзя исключить, что она все-таки ничего не знала… И вот еще вопрос. Если они знали, то говорили ли об этом между собой? Нет, не думаю… Похоже, они все-таки толком ничего не знали. При Сонькиной скрытности… Наверное, мелькали какие-то догадки, подозрения — настолько смутные, что их неловко было облекать в слова. Не знаю, не знаю… И потом это второе сообщение — о том, что Сонька ходила к Ольге… Мне самому казалось странным, что этот факт поразил меня едва ли не так же, как новость про отца и Соньку. Я сам не мог понять, что со мной творится. Конечно, это действительно было странно. Что она там забыла? Зачем было зуда ходить? Выяснять отношения? Просить, чтобы та уступила? Ни за что не поверю! Это совсем, совсем не похоже на Соньку. Хотя, с другой стороны — что я о ней знаю? Если она, как говорит Тимоша, «совсем поехала»? Мало ли что с ней могло произойти за последнее время! Я-то вообще был слеп, как крот. Ну хорошо, странно, непохоже на Соньку — допустим. Но почему этот факт так меня угнетает? Почему мне от этого так нехорошо? Минуты три я ломал голову над этим вопросом, а потом плюнул. Все равно ничего нельзя было понять, не зная, зачем ее туда понесло. На этот вопрос могла ответить только Ольга. Надо было собраться с духом и спросить.

Третье Тимошино сообщение — про адвоката и завещание — не произвело на меня особого впечатления. На отцовские деньги мне было глубоко наплевать, я никогда не считал их своими и никогда на них не рассчитывал — и вовсе не потому, что я такой бессребреник. Я совсем не прочь заиметь много денег и надеюсь со временем их заработать. Заработать — подчеркиваю, — чтобы это были мои деньги, а не унаследовать от отца, которого я… Впрочем, бог с ним. Я ведь решил не говорить на эту тему. Nihil.

Что же касается адвоката, то мало ли о чем мать могла с ним советоваться. Когда кто-нибудь умирает, всегда возникают какие-то юридические дела. Словом, эту информацию я в тот момент проигнорировал, и ничего-то ровным счетом меня в ней не задело. Я посидел-посидел, а потом встал и направился к Ольге.

На этот раз мы устроились на веранде. Под самым окном росли розовые кусты, но на веранде пахло не розами и не травой, а крепким кофе, который Ольга на моих глазах пила чашку за чашкой. Я от кофе отказался и попросил воды. Она принесла мне стакан минералки, поставила его на стол, покрытый голубой пластиковой скатертью, и сказала со вздохом:

— А я вот все кофе пью, не могу остановиться. Хотя сердце колотится…

— Зачем тогда пить? — спросил я.

— Не сплю я совсем, — она снова вздохнула. — Понимаешь, спать не могу. Леля (она говорила о тетке) мне снотворное дает, а оно на меня как-то так действует… Полдня сплю, а потом ползаю, как сонная муха.

Она была очень бледная, а черная шелковая блуза только подчеркивала прямо-таки простыночную белизну ее лица. Однако кофе, по-видимому, действовал — она не казалась мне сонной.

— Знаешь, — сказала она, — ко мне приходил человек из милиции… или нет, из розыска… Он все знал про… про нас с… ну, ты понимаешь… Как ты думаешь, откуда он знал? — она впилась в меня напряженным взглядом. — Ты ведь им не говорил?

— Нет, — я покачал головой. — Конечно, нет.

— Видишь, — тут же подхватила она, — я тебе говорила — меня многие не любят. Кто-то стукнул нарочно, чтобы меня втянуть…

— Да ну, брось, Оля, — с досадой возразил я. — Любят — не любят, при чем здесь это… Они сейчас знаешь как копают — и между прочим, правильно делают. Ну и про вас раскопали. Это несложно.

— И к нашим ходят… — задумчиво добавила она.

— К каким — нашим?

— Ну к ним, ко всем… К Андрею, к Юре, к Гоше — ко всем… Знаешь, Андрей ведь был тогда в театре… Ну и Гоша был, конечно… Они все приходили… на следующий день…

И у Андрея, между прочим, не было насморка. Он сказал, что с утра еще был, а потом прошел…

Я подумал, что она заговаривается.

— Какой насморк? При чем здесь насморк?

Она посмотрела на меня, явно удивляясь моей тупости, и пояснила:

— Все, кто там был, на следующий день плакали и сморкались.

— Ах да! — спохватился я. — Чего-то я совсем… Так ты что — думаешь, он там не был?

— Я не знаю, — она растерянно развела руками. — А зачем он тогда говорит, что был? Совсем уж странное вранье…

— А еще кто был? — машинально поинтересовался я. — Из них, я имею в виду.

— Не знаю… Я не спрашивала… Я и Андрея не спрашивала, это вышло случайно — они говорили с Гошей, я подошла… И вообще… Это неважно…

— Что неважно?

Я удивился — в прошлый раз она, помнится, уверяла меня, что это убийство из ревности, и подозревала всех участников известного petit jeu.

— Вот это все — неважно… Мне надо тебе сказать… кое-что… Пойдем в комнату, Холодно.

Холодно не было, было тепло. Должно быть, ее знобило. Снотворное, кофе, нервы… Мы перебрались в дом, все в ту же «диванную». Встретившаяся нам по дороге тетка поздоровалась со мной и сокрушенно покачала головой, указывая глазами на Ольгу. Я понимающе вздохнул и кивнул. В «диванной» царил обычный полумрак, и было, на мой взгляд, ужасно душно. Похоже, окна здесь в последнее время не открывались вовсе. На этот раз на диване лежала развернутая газета. Я подумал, что Ольга, сама того не зная, методично разрушает сложившийся в моей голове образ — то книжку читает, то газету. Я машинально взял газету в руки. Мне бы, скорее всего, не пришло в голову проверить, от какого она числа. Но тут на глаза мне попался метеопрогноз под названием «После дождичка в четверг…», и я совершенно случайно прочел первую строчку. Строчка была такая: «После дождей, шедших почти без перерыва всю прошлую неделю…» Но на прошлой неделе не было никаких дождей. Было тепло и солнечно, несмотря на то, что осень явно перешла в наступление. Воздух стал какой-то особенный, не летний, и свет тоже… А дождя не было. Я перевернул страницу и взглянул на число. Газета была недельной давности. Ольга взяла ее у меня из рук, аккуратно сложила и спрятала в верхний ящик маленькой тумбочки, стоявшей рядом с диваном. Она обращалась с ней очень бережно — совсем не так, как обращаются со старыми ненужными газетами.