Немного, но нам троим хватает.

На Кэле старые джинсы, которые вечно сползают, и грязная футболка с оторванными рукавами, обнажающая все шрамы на его руке. Он потеет, и на его щеке виднеется пятно, будто он вытирал лицо немытыми руками. Сейчас должно быть лето, но погода далеко не такая жаркая, какой должна быть. Слой пыли в атмосфере слишком заслоняет солнце, так что нам достается густой, грязный воздух и серые, сырые, пасмурные дни.

Я тупо смотрю на мышцы его рук, пока он качает воду, и жалею, что жизнь вынудила меня находиться так близко к этому суровому, бессердечному мужчине. Было бы естественно узнать его получше и, возможно, даже привязаться к нему, прожив с ним и Дереком так много месяцев, но этого не происходит.

Кэл до сих пор кажется мне незнакомцем. Я предпочитаю, чтобы он держался на расстоянии. Я рада, что он так часто уходит из хижины, даже если в итоге мне приходится делать все домашние дела. Я предпочту быть одна и заботиться о Дереке, чем тесно соседствовать с Кэлом.

— Как у него дела? — спрашивает Кэл, не глядя на меня.

Я делаю вдох, выдыхаю.

— Так же. Ему не станет лучше.

— Я знаю.

Я всматриваюсь в его лицо, но не могу найти ни единого признака того, что его это беспокоит. Его родной сын. Умирает у него на глазах.

В последнее время я погрузилась в депрессивную апатию — погрузилась так глубоко, что едва способна генерировать сильные эмоции. Но по какой-то причине вид его сурового, неподвижного лица злит меня настолько, что я не могу сдерживаться.

— Вас это вообще волнует?

Он моргает и поворачивает голову, явно удивленный рассерженным вопросом. Конечно, мы разговариваем. Обсуждаем практические вопросы или отвечаем на просьбы друг друга. Но у нас не бывает настоящих разговоров, и он долгое время не слышал от меня каких-то настоящих эмоций.

Я сама не уверена, откуда это сейчас берется.

— Вас вообще волнует, что он умирает?

— Волнение об этом ничего не изменит, — ворчливо говорит он. — Я ничего не могу сделать, чтобы спасти его. Я прочесал все Кентукки, вплоть до Теннесси и Западной Вирджинии, но я не могу найти для него антибиотики. Их больше ни у кого нет.

— Я это знаю, — на самом деле, я не знала, что все это время он искал, и это помогает мне почувствовать себя лучше. Как будто я не единственная в мире, кто будет скучать по Дереку после его гибели. — Но волнение об этом может изменить вас. У него осталось мало времени.

Кэл перестал качать. Он смотрит на воду в контейнере. Он ничего не говорит. Лишь втягивает несколько прерывистых вдохов.

И я впервые вижу, что этот мужчина действительно имеет сердце. Сердце, которое сейчас болит. Может, даже не меньше моего.

Мой голос смягчается, когда я говорю:

— Вам не все равно.

— Неважно. Ничего не поделать.

— Вы можете пойти внутрь, посидеть рядом с его кроватью и поговорить с ним. Убедиться, что он знает — вы рядом. Это будет иметь значение для него, и это все, что у нас осталось, — мои глаза слегка щиплет, хотя я уже не думала, что способна плакать.

Кэл делает очередной вдох. Затем кивает и уходит. Он оставляет контейнер с водой у насоса.

Я заканчиваю наполнять его и несу. Зайдя внутрь, я вижу, что Кэл послушался меня, хотя большую часть времени он едва признает мое существование. Он уселся на маленький стульчик, на котором я сидела возле единственной приличной кровати в доме.

Он ничего не говорит, но он склонился к Дереку.

Подойдя ближе, я вижу это.

Он держит своего сына за руку.

***

Через три недели Кэл и я стоим над могилой Дерека.

Он умер сегодня утром. Вчера он погрузился в неспокойное бессознательное состояние и больше не открывал глаза.

В одну из своих поездок Кэл каким-то образом нашел гроб. Хороший, из темного полированного дерева, с шелковой обивкой внутри. Мы помыли Дерека, как смогли, и положили его внутрь. Он выглядел как спящий мальчик, когда мы закрывали крышку.

Кэл смастерил сооружение, чтобы опустить гроб на веревках в яму, которую он вырыл ранее. Теперь осталось лишь сказать несколько слов и зарыть могилу.

Я не плачу. Я… вообще никакая. Просто уставшая и онемевшая. Такое чувство, что за последние шесть месяцев я пережила всю скорбь, и ничего не осталось.

Кэл рядом со мной напряжен и молчалив. Может, он чувствует то же, что и я. Я уверена, что он любил своего сына, насколько этот мужчина вообще способен на любовь. Последние несколько недель он справлялся получше, сидел возле Дерека, разговаривал с ним, давал понять, что он рядом.

Это уже что-то.

Одному из нас нужно что-то сказать, и Кэл совершенно точно не собирается этого делать. Так что я открываю Библию мамы Дерека. Дерек постоянно читал ее, пока не заболел настолько, что уже не мог читать. Эти слова кое-что значат для него. Моя мама не ходила в церковь, и я почти ничего не знаю о религии, так что я понятия не имею, как отыскать те строки, которые обычно зачитывают на похоронах. Но когда я начала искать сегодня утром, Библия открылась на Книге Исайи. На строках, которые кто-то подчеркнул дважды, и рядом с которыми Дерек нацарапал неразборчивые пометки. Пролистав остальную Библию, я не нашла строк, которые были бы так же выделены, как эти, так что я решила, что он хотел бы, чтобы я прочла именно это.