Старик отвинчивает крышку и блаженно принюхивается. Из термоса поднимается ароматный пар шиповника, цедры лимона и… какой-то заварки, которую он нашел вчера в магазине. Облако пара обволакивает седую голову, оставляя на морщинистом лице тысячу крохотных капелек. В возрасте Геннадия Степановича привычки меняются редко. А он всегда придерживался мнения: либо чай горячий, почти кипяток, либо – не чай.

Шумно прихлебывая из крышки от термоса, старик провожает взглядом каждый опавший лист, смотрит, как клубы пара разносятся слабым ветром. И ежится

С заходом солнца возвращается прохлада. Октябрь же.

«Октябрь… Сколько раз я еще приду сюда, пока не выпал снег? И приду ли вообще?»

Чуть слышный вздох смирения. Наново наполненная крышка термоса. Хлюпанье…

Распахнутые в удивлении глаза. И чай, пролитый на брюки.

– Ох ты боже ж!

Кипяток на коленях привлекает внимание старика на какое-то мгновенье, заставив пару раз хлопнуть по луже, от которой валит пар, пару раз шикнуть – и снова поднять глаза на то, из-за чего он принялся плескаться чаем. Из-за кого.

В каких-то пяти шагах от него – женщина. Остановилась у самого берега и замерла, глядя на воду. Она и теперь не двинулась с места, даже после громкого «ох ты боже ж».

– Вы меня напугали, – улыбается Геннадий Степанович, одним уголком рта. Другой уголок тянется книзу: все-таки, ожог – это больно.

– Извините, – тихо шелестит голос. Его чуть-чуть не перебивает журчание реки – Я не старалась подкрасться. Вы уж очень задумались…

– Ох, да, конечно, конечно! Тут, знаете, задумаешься…

Геннадий Степанович неловко вертится на месте, пытаясь не расплескать остатки чая.

– Сидите, сидите, – опять тихий шелест, – Я не хотела мешать

– Да вы чего, вы не мешаете!

Плохо пряча под бородой грустную улыбку, старик навинчивает крышку на термос. Чайная лужа на его штанах продолжает пылать огнем. Не то, чтобы он был против компании незнакомки, но разве ее ищешь, когда приходишь на заросший травой Чесноковский берег? Эта внезапная встреча похожа на ограбление, а женщина – на взломщика. Но берег реки – не жилище, а потому…

– Эй! Туда не вставайте! – кричит Геннадий Степанович, чуть подпрыгнув на месте, – Берег зыбкий, проваливается!

Тихонько, будто бы кокетливо, женщина нажимает носком сапога на клочок травы у самой воды. Ее улыбка под стать голосу – едва заметная, тонкая трещинка.

– Я здесь с малолетства ношусь. Думаете, не выучила?

«О как. С малолетства?»

Эта река изучена им вдоль и поперек, как раз в детстве. И сколько тут нахожено тропинок, сколько намято травы тяжелыми ботинками… На здешних деревьях он строил шалаши, под кронами здешних же деревьев гулял с девчонками. Как сейчас помнит первую, которую привел сюда – Зиночку Климентьеву, с длиннющей, темной косой и глазами-озерами.

И разве может быть так, чтобы двое людей, выросших у тоненького, как ленточка, русла реки, в глаза друг друга не видели?

«Интересно…»

Старик наконец поднимает голову и смотрит прямо на собеседницу. Приталенное, подвязанное поясом пальто. Аккуратный, горящий красным факелом на фоне серой фланели шарф. Вычищенные до блеска сапожки, на которых налипла пыль. Одетая ну уж очень легко, она совсем не ёжится под осенним ветром.

Глаз женщины Геннадию Степановичу не видно, вообще не видно лица. Оно скрыто от посторонних взоров богатой копной каштановых волос, в которой виднеется множество серебряных ниточек.

«Как бы спросить ее, да чтоб не послала куда подальше?»

Шагнув назад от кромки воды, женщина осматривает землю, щупает ее ногой. Другой бы подумал, что она ищет упавшие в листву ключи или что-то вроде. Но уж слишком много старик просидел здесь за свою жизнь, чтобы так думать.

Он встал, поднял с земли телогрейку, встряхнул. В воздухе заплясал ворох золотистой листвы.

– Садитесь.

– Да ну, что вы…

– Садитесь, садитесь, вижу же – место ищете.

Чуть повернувшись, женщина взглянула на Геннадия Степановича, на постеленную им ветхую телогрейку. А он, тем временем, взглянул на ее лицо.

Густые волосы, тронутые сединой и стройная фигура сразу как-то стерлись в его голове, сошли на нет. Осталось только лицо, все в глубоких морщинах, тоненькая трещинка поджатых губ. И глаза.

Синие-синие. Геннадий Степанович лучше всех знал, что делает такие глаза синими. Выражение глубокой, закостенелой грусти. Они и говорили Геннадию Степановичу: перед тобой – женщина лет пятидесяти. Ни одна из морщин на узком лице не сделали бы незнакомку умудренной опытом. А глаза делали.

Так смотрела на него жена, уезжая в больницу. Улыбалась, а глаза синели. Ярче и ярче…