– Аааааааа! – закричал Пётр, отчаянно барахтаясь, сопротивляясь падению.

Ему представилось, как он разрывает тугую воду и оказывается на несколько метров ближе ко дну, которого, как он подозревал, не существует. Воды смыкаются над ним. Он оглушён от столкновения с ними. В полубессознательном состоянии, напоследок, он хочет что-то увидеть сквозь непроницаемую темноту, и не видит… не видит её, милой, ненаглядной Мариолеты, чистого, поднебесного – или загробного? – создания.

Речная глубина пронзает его всем своим невероятным холодом.

Пётр задохся.

Пётр распахнул рот. В Петра устремилась вода.

Он перестал разбирать, летит ли он, приближаясь к Лете, или это уже свершившийся факт, и он погрузился в реку забвения.

Пётр был в ужасе.

Пётр проснулся.

Рядом спала тёплая и мягкая Маша. Её грудь была настоящей, с бархатным розовым соском возле его рта. А Петра пронзал холод. Его кожа была шершавой от пупырышков, а на лбу и над верхней губой выступили капли солёного и, не менее чем воды Леты, холодного пота.

Маша спала ещё полтора часа, а Пётр разглядывал её, думая о своём и ожидая подъёма на работу.

– Машь, побудь ещё немного, останься, – говорил он в седьмом часу утра.

– Не могу. До работы мне надо заглянуть домой, и взять бумаги. – Маша всмотрелась в него. – Ты что-то бледный и ночью кричал… Я зайду вечером. И, может быть, останусь на ночь. Но ты не обольщайся, – она улыбнулась, – переезжать я не собираюсь.

– Я знаю… и поэтому не приглашаю, – устало отозвался Пётр.

– Ну, пока. – Маша чмокнула его в щёку.

Пётр ответил тем же и закрыл за Машей дверь.

Чад у Петра продолжался всю неделю. Он никак не мог зайти в воды Леты, чтобы, преодолев их, встретиться с той, которая неизменно стояла на другом берегу и, ожидая его, слушала, как он выкликает её по имени, призывая идти к нему: «Мари-О!
– Лета!». Вместе они больше не были. Теперь всё зависело только от Петра. А встретиться с ней ему хотелось невыносимо мучительно.

Негодуя на навязчивый сон, неведомо откуда взявшийся и для чего облапивший его, Пётр заподозрил, что ему надо вновь быть с Мари не столько для удовлетворения своей зависимости, сколько потому, что это может полностью прекратить его мучения – сон отвалится, отпустив, оставшись лишь в его памяти.

Надо добраться до Мари и тогда – конец! Он снова свободен!

Но, к сожалению, во сне Пётр был над собой не властен. Раз за разом, лишь только соприкоснувшись с холодными водами реки, он трусливо бежал в явь.

И он по-прежнему не угадывал, как она выглядит.

Он стал выдумывать её, надеясь, что это тоже может положить конец наваждению. И это было не менее мучительно. Не только потому, что у него даже с помощью рассудка не получалось увидеть её лицо, фигуру, цвет и длину её волос, а потому, что он восстал против чувственной дымки, через которую он воспринимал её с самого начала.

Но Мари должна была перестать быть эфемерным существом!

И он продолжал её вымышлять. При этом сны оставались неизменными, а вот образ Мариолеты нехотя, но, благодаря совершаемому Петром над собой насилию, облёкся конкретными чертами. И возник некий монстр, гибрид, собранный из его мнимых желаний и потребностей.

Пётр не хотел её материализации, но он устал от сладкой и, как казалось, бесконечной муки.

Если бы всё, что имело отношение к реальной стороне жизни, смогло бы гармонично соотнестись с чувственными сферами – с его душой, а значит, с истинными помыслами, тогда бы Пётр, скорее всего, успокоился, излечившись либо окончательно сойдя с ума. Но этого не происходило. Сознание отказывалось соединять две противоположности: мечту и быль.

Жизненный опыт Петра, его убеждения, привитые и приобретённые привычки – всё это оказалось негодным, ничто не помогало справиться с поставленной задачей: не проникало оно в глубинные тайники его «Я», задавленного Мариолетой. Весь набранный багаж оказался бесполезной ношей.

Петра редко где видели: он избегал встреч, ему ни до кого не было дела. Он принадлежал себе, потому что он разбирался в себе. Но он бродил по улицам. Он заглядывал в лица чужих женщин, и не находил в них ничего общего с той, которую искал и ждал. Не могло разнообразие мелькающих мимо него черт помочь увидеть её! Да и мог ли он найти сходство, если не знал, как она выглядит? Но он снова и снова выходил на улицу, ведомый уверенностью, что, если он столкнётся с ней, он непременно её узнает. А если не узнает, то она сама чем-либо привлечёт его внимание, проходя мимо, даст о себе знать, и тогда… – это было ещё одной версией, на которую он натолкнулся в своих размышлениях, и через которую хотел получить избавление. Он допускал, что сон, его сон с Мариолетой, может быть сном вещим, а поэтому ему надо идти, чтобы искать её. Искать ту, которая в то же самое время будет идти ему навстречу, ища встречи с ним не во сне, а затерявшись среди толпы.

Маша его не спасала.

Когда она позвонила во вторник, он отказался от встречи: всё напрасно, только больше боли от несоответствия реальной женщины его ночному вымыслу.

В среду он попробовал не спать, уповая на крайнее утомление, которое рано или поздно его свалит, и тогда, в столь тяжком состоянии, он, быть может, проспит беспробудным сном, без визита Мариолеты, часов пять и, не дожидаясь её посещения, вскочит под колокольный звон будильника телефона. О, да! Пять часов сна в пустоте.