Шрифт:
– Не тебе меня учить, как обращаться с людьми, – огрызается Джек.
– Не понимаю, о чем ты… – хмурюсь я.
– Ты сначала неделю меня игнорируешь, а потом заваливаешься сюда как ни в чем не бывало.
Я отхожу к сервировочному столику, заодно подыскивая слова для ответа. Не думала, что он настолько расстроится. Разлив виски по стаканам, я протягиваю один Джеку.
– Мне нужно было время, чтобы прийти в себя.
– Как будто дело в тебе одной, Элоди.
– Джек… – начинаю я, ошарашенная его ядовитым тоном.
– Ты просто взяла и исчезла, совершенно не подумав обо мне.
Он сейчас снова похож на маленького мальчика – с разбитой в очередной раз губой, с очередным синяком, с очередными свидетельствами того, насколько его не любят, – которому отчаянно хочется, чтобы его любили. Дело и впрямь не во мне. А в Джеффри. Подготовка к годовщине всегда дается Джеку тяжело, и его злит все на свете – даже я. Его можно понять: я бы тоже не хотела весь вечер петь дифирамбы человеку, который постоянно меня обижал. Но для Кэтрин эти ужины важны, поэтому Джек не пропускает их.
– Прости, – говорю я. – Мне не следовало так поступать с тобой.
– Совершенно верно. Не следовало.
– Мне жаль.
– На тебя напали, а потом ты перестала выходить на связь. Я волновался.
– Мне правда очень жаль.
– Пей свой виски, и пойдем.
Вечер проходит в ожидаемом ключе. Хотя мы с Джеком сидим рядом за общим столом, между нами целая пропасть, пусть ее никто, кроме меня, и не замечает. Джек спокойно беседует то с одним гостем, то с другим, сверкает лучезарной улыбкой и ямочками на щеках, и пока все прочие расцветают под лучами его внимания, я вяну без них.
Ледяной ком тревоги активно ворочается внутри, и от одной мысли о том, чтобы запихнуть туда еще и еду, становится дурно, но я старательно набиваю рот, обеспечивая себе легальный повод не отвечать на вопросы о контракте. В какой-то момент стыд за бесконечную ложь становится невыносимым, и я уже собираюсь рассказать правду, но тут Джек неожиданно вмешивается и заявляет, как собственными ушами слышал слова Лары, когда та звонила мне. Она, дескать, восторгалась моей книгой и утверждала, что примерная дата выхода назначена на следующую зиму.
Затем он везет меня домой. Всю дорогу мы молчим. С одной стороны, я радуюсь, что Джек подкрепил мою ложь ложью собственной, но вместе с тем мне страшно. Ведь теперь, если я расскажу правду, все поймут, что Джек просто прикрывал меня, а это точно не поможет ему наладить отношения с моей сестрой.
Я вылезаю из машины, и Джек, к моему удивлению, выходит следом.
– Лампочка у тебя над дверью так и не горит, так что давай провожу.
Открыв парадную дверь, я обнаруживаю на полу здоровенный сверток – стопку каких-то бумаг. Я беру его в руки и рассматриваю – и внутри все сжимается.
– Это что, твоя рукопись? – спрашивает Джек.
– Часть, – выдавливаю я, прежде чем взглянуть на вложенную записку.
Дорогая Элоди! Поздравляю с контрактом на публикацию. Твоя матушка позвонила мне и пригласила на ту вечеринку у твоей сестры дома, но, к сожалению, я не смогла прийти. Но поверь, я безумно тобой горжусь и желаю тебе всего наилучшего.
Не нужно смотреть на подпись, чтобы понять, кто отправил записку. Флоренс, мать Ноа. Я знаю ее почерк по поздравительным открыткам. Это первый раз со дня похорон, когда она решила со мной связаться. И я снова вспоминаю тот день в холодной, гулкой церкви, и пустота расползается в груди, как иней. И перед глазами, словно чернильные разводы, всплывают силуэты скорбящих, и красные гвоздики, которые Ноа терпеть не мог, и классические черные автомобили, и лакированный деревянный гроб. Я тогда смотрела на него и представляла, как Ноа гниет там внутри, на шелковых подушках.
Ноа был бы счастлив, если бы узнал об этом. Он больше всего на свете желал увидеть, как ты издашь свою книгу. Я нашла твою рукопись среди его вещей. Там еще пометки на полях – все-таки у него был роскошный почерк.
Осторожно, словно боясь, что бумага рассыплется от малейшего дуновения, я открываю первую страницу потрепанной, залитой кофе стопки. И тут же вижу надпись, сделанную рукой Ноа: «Элоди, Элоди, ты точно станешь звездой!»
Я пролистываю страницы, наскоро просматривая его шутки, замечания и комментарии. И снова часть души раскалывается и осыпается в черную бездну боли. Мы с Флоренс обе похоронили человека, которого любили. Но ее боль несравнимо больше моей, и меня накрывает осознанием, что ни одна мать не должна хоронить сына и уж тем более – отправлять частичку воспоминаний о нем девчонке, с которой он не так уж и долго встречался. Завтра я отсканирую рукопись и отправлю оригинал Флоренс.
Я прочитала твою рукопись и его заметки – надеюсь, ты не обидишься на меня за это, – и мне не терпится купить книгу, чтобы узнать, чем закончилась история. Ноа все верно сказал: ты очень талантливо пишешь.
Наше с Флоренс знакомство состоялось за обедом во французском ресторане на Трафальгарской площади – я тогда нервничала так сильно, что не могла проглотить ни кусочка, а Ноа постоянно шептал мне на ухо: «Она непременно тебя полюбит. Как ты можешь ей не понравиться?» Я купила для нее цветы – пионы, ее любимые, – и Флоренс назвала меня «очень проницательной».