– Вечно со мной так, – пожаловался он. – Кажется, это вам стоит опасаться меня, джи.

– Полагаете, лампочка испугалась вас? Бросьте, – Сольвейг махнула рукой. – Ведьма здесь я.

– Ну что вы, разве ведьма пустила бы в свой дом бедного путника?

– Вы не читали сказок? Еще как пустила бы, если бы хотела его съесть.

– Что ж, тогда я прекрасно подойду к этим овощам.

– О, я на это надеюсь.

Огоньки заплясали на кончиках свечей – один, другой, третий. Вскоре вся кухня заискрила живым светом. В полутонах остались лишь силуэты: причудливые тени потянулись от плюющего паром чайника, чугунных сковородок на крючках вдоль стены, фарфоровых чашек из лучшего сервиза и прочей кухонной утвари. Запах осенней страды, свежего урожая и пряных трав щекотал ноздри. В окно робко постучал дождь. Даниэль с аппетитом орудовал ложкой. Его нос дергался, улавливая новые ароматы, а веснушки казались нарисованными, будто сам Даниэль сошел с картинки веселой детской книжки.

– А зфаете, – сказал он с набитым ртом, – однафды в Парифе со мной приключилось то фе самое.

– Вы разговаривали, пока жевали, и вас выгнали из-за стола?

– Простите. Старая армейская привычка.

Сольвейг ужасно захотелось расспросить его о шрамах на груди, но она решила не напоминать об утреннем казусе. К тому же за шрамами внешними наверняка скрывались внутренние – война оставляет отпечатки на теле, проникая глубоко в душу.

– Я поднялся на Эйфелеву башню, – продолжил Даниэль. – Стоял там, любовался видом, как вдруг разом погасли все лампочки.

– Неужели?

– Так точно. Конечно, там были и другие туристы, но, похоже, теперь мы с точностью можем сказать, кто был тому виной.

– Или вы, или короткое замыкание, – подытожила Сольвейг.

Даниэль расхохотался. Этот смех, удивительно легкий, совсем не подходящий хрипловатому голосу, невольно заразил и ее.

– Какой он, Париж, с высоты птичьего полета? – Сольвейг подперла кулаком подбородок и приготовилась слушать.

Даниэль зажмурился, воскрешая в памяти картинку.

– Ветреный. Там, наверху, ужасно холодно. Ветер пробирает до костей. Но это… радостный ветер.

Он помолчал еще немного, не желая нарушать гармонию. Треск сгорающих фитилей и шорох дождя на переполненной светом и жаром кухне – лучшая тишина из всех возможных.

– Этот ветер колышет огни внизу, треплет одежду, подгоняет и приветствует. Весь город – как полотно Ван Гога. Люди – крошечные точки, снуют туда-сюда, каждый занят своими делами. А ты стоишь и слушаешь голос ветра. Он рассказывает истории, и ты вдруг понимаешь, что твоя станет одной из них. Это ветер свободы и хмеля.

Это чувство было настолько близко Сольвейг, что она смешалась. Разве может незнакомец понимать тебя лучше, чем ты сам?

– Да вы поэт, – поддела она Даниэля, чтобы не выдать смущения.

– Прошу простить мою велеречивость. Порой бываю я излишне романтичен. Шекспир тому виной.

Даниэль потянулся через стол к ее руке, чтобы подкрепить свои слова галантным поцелуем в духе шекспировской комедии, но опрокинул свечу. Она упала на колени Сольвейг, платье вспыхнуло. Сольвейг, не растерявшись, прихлопнула огонь ладонью, точно мушку. Даниэль на мгновение опешил, потеряв дар речи, а вновь обретя, вскочил на ноги и запричитал:

– Боже мой, какой я неуклюжий! Вы в порядке? Ожог нужно немедленно обработать! – он обогнул стол и замер, уставившись на обнаженный и совершенно чистый участок кожи. – Но… как?

– Не переживайте, я в порядке. Пострадало лишь платье, – Сольвейг одернула подол, прикрывая ноги.

– Я думал, свеча обожгла вас… – Даниэль захлопал глазами, не понимая, как это произошло.

– Огонь не может мне навредить. Я ведь бессмертна.

На кухне снова воцарилась тишина, но теперь она не была столь трепетной: воздух загустел в благоухании горькой мяты и полыни. Даниэль вернулся на свое место и опустился на стул, приняв позу мыслителя. Вот о чем говорил тот сумасшедший, Тодор. Вот почему велел остерегаться Сольвейг.

– Так это правда…

– Я не стала бы лгать после проявленного вами благородства.

Даниэлю не раз приходилось встречаться со смертью, но никогда прежде она не оставляла выбора. Мольбы, причитания, любовь – ничто не трогало ее. Мрачный жнец был глух и нем, исполняя свой долг. Но мечты… Разве не они согревали солдат в холодных окопах перед лицом неизбежного? Отказаться от них означало погибнуть раньше положенного срока – погибнуть внутри. Даниэль покачал головой:

– Простите, что не поверил вам сразу.

– Я понимаю, в это трудно поверить.

– Поверить можно во что угодно, сударыня.

– А во что верите вы?

Даниэль улыбнулся:

– Лишь в то, что видел собственными глазами. А я видел немало.

Сольвейг принялась разливать чай. Прозрачный и золотистый, он источал аромат Тосканы – разбухшие от спелости апельсины и корица.

– На что похожи заветные мечты? – внезапно спросил Даниэль.

Рука Сольвейг дрогнула, и на столе тут же образовалась лужица.

– Позвольте мне, – он забрал чайник. – Если вы не хотите отвечать, я пойму.