В Варну вернулось солнце. Придя вслед за дождями, оно стало ласковее и теперь оседало на обнаженных плечах легкой золотой вуалью. Веснушки на лице Даниэля множились с каждым днем, будто лучи одаривали его невесомыми поцелуями. Каждое утро он приглашал Сольвейг на прогулку. Они неспешно бродили по полусонным улицам, наблюдая за причудливым разнообразием городской жизни.

Цветочная лавка госпожи Дмитровой благоухала на всю округу. Они обошли маленький аккуратный домик с белыми стенами и голубыми ставнями – в заборе, прятавшем сад от любопытных глаз, была небольшая брешь. Она скрывалась под могучими ветвями сикомора, переплетенными так, что между забором и стволом дерева образовался укромный пятачок. Места едва хватало одному, и потому Сольвейг пришлось прижаться к Даниэлю. Его близость странно волновала кровь. Тонкий запах свежести, исходящий от его кожи, сливался со сладковатым древесным ароматом сикомора и густо-розовым, наполняющим сад.

За забором в прекрасном хаосе раскинулся цветник госпожи Дмитровой. Кусты белых и алых роз на длинных стебельках соседствовали с, казалось, дикорастущей вербеной. Ее лиловые головки источали цитрусовый аромат, будто глоток родниковой воды после дальней дороги. Высокие побеги мальвы тянулись к солнцу. В густой зелени листьев тут и там торчали разноцветные бутоны. Их запах – настолько деликатный, что выделить его среди прочих почти не представлялось возможным, – гармонично вливался в общую «симфонию», главную партию в которой исполняла лилия. Оранжевые цветы с черными крапинками – живой огонь и сердце сада. Нежные астры с неповторимым травяным ароматом, холодные гвоздики, пылающие маки – все они теснились здесь, распаляя разум и сердце своей необузданной красотой.

– Смотрите! – невесомый шепот Даниэля коснулся макушки Сольвейг.

Она с трудом отвела взгляд от дивного сада. В паре шагов от их укрытия остановился герр Ханц. Он не мог видеть парочку за буйной зеленью сикомора, но сам был как на ладони. Герр Ханц повертел головой по сторонам: улица еще не ожила, не считая пары расплывчатых фигур вдалеке.

– Кажется, он что-то задумал…

– Тише, – прошептала Сольвейг, прикладывая палец к губам. – Сейчас узнаем.

Герр Ханц вздрогнул, услышав голоса, но, похоже, принял их за ветер, играющий в листве. Он потянулся к цветку клематиса, который выбрался за забор, и сорвал его. Поднеся бутон к носу, герр Ханц зажмурился. На лице мелькнула игривая улыбка. Впервые за пять лет Сольвейг видела его таким… умиротворенным.

– Это же воровство, – вполголоса возмутился Даниэль.

– Нет, постойте, – она поспешила остудить его пыл. – Давайте проследим за ним.

Герр Ханц постоял еще немного посреди пус-той дороги и зашагал мимо. Он бережно сжимал тонкий стебелек клематиса, будто боялся обронить или повредить алые лепестки.

Когда он завернул за угол, прямо у цветочной лавки, Сольвейг осторожно выбралась из тени сикомора и потянула Даниэля за руку. От невинного прикосновения расползлось покалывание, точно слабый электрический ток. Сольвейг отдернула ладонь быстрее, чем следовало, едва Даниэль перебрался через изогнутые ветви. Он сделал вид, что не заметил ее неловкости, отведя взгляд.

Ее кожа была холодной и удивительно гладкой, хотя Сольвейг проводила много времени на кухне. Даниэль словно дотронулся до мраморной статуи, и все же женщина рядом с ним была живой. Он слышал стук ее сердца – оно трепетало при виде красоты. Чувствовал запах ее волос – мед и горячий хлеб. Ощущал жжение на кончиках пальцев – почти нестерпимое желание прикоснуться снова…

Герр Ханц замер у входа в цветочную лавку. Сольвейг и Даниэль притаились за углом. Лавка еще не открылась, и герр Ханц переминался с ноги на ногу. В конце концов, набравшись храбрости, он постучал в дверь. Она распахнулась почти моментально, словно хозяйка ждала раннего гостя. Госпожа Дмитрова в легком пурпурном платье и изящной соломенной шляпке вышла на порог. Ее голос нарушил тишину сонного утра:

– Здравствуйте, господин Ханц! Как вы поживаете?

Он протянул ей цветок и смущенно потупился, ковыряя землю носком ботинка. Госпожа Дмитрова приняла дар. Дзинь-дзинь – звякнули браслеты.

– Это ведь клематис из моего сада, не так ли? – спросила она строго. – Неужели вы думали, что я не узнаю собственных цветов?

На миг сердце Сольвейг сжалось. Герр Ханц залился краской – его уши стали похожи на две сморщенные брюквы.

– Шалунишка! – неожиданно рассмеялась госпожа Дмитрова. – И как это пришло вам в голову? – она нежно тронула его плечо и сама покраснела, пристроив цветок на шляпке.

Сольвейг показалось, что воздух вокруг наполнился серебристым мерцанием. Засияло все: старый сикомор, белый домик, пыльная дорога, соломенная шляпка и уши-брюквы. Словно она стала вольно-невольным свидетелем самого древнего волшебства – зарождения любви.

– Ну, похоже, у них все в порядке, мадам, – усмехнулся Даниэль. Его голос нарушил видение – серебряная пыльца опала, точно ворох осенних листьев.

– Я даже не представляла их парой… – задумчиво протянула Сольвейг.

– Главное, чтобы они представляли.

– Любовь, как тень, для тех неуловима, кто жаждет встречи с ней [9] … – Она посмотрела Даниэлю в глаза.

– Но настигает тех неумолимо, кто прочь бежит из царствия теней, – закончил он.

Даниэль уговорил Сольвейг пойти в «Синематограф Пари» на утренний сеанс. Живые картинки на удивление быстро захватили умы и сердца людей. Актеры кино вмиг стали популярнее театральных артистов и даже музыкантов, творчество поэтов и прозаиков уступило место новому излюбленному досугу. В синематографе было нечто особенное. Темный зал, мерцание огромного экрана и шанс, пусть ненадолго, погрузиться в чужой мир. Разве кино не сродни бессмертию? На катушках с пленкой оставались образы и лица, а зрители мысленно уносились туда, где мечтали бы оказаться, будь у них в запасе больше, чем пара часов. «Как мало отпущено человеку, чтобы прожить сотню жизней в одной», – Сольвейг помнила этот голос и его обладателя. Когда-то он простился с заветной мечтой, чтобы отыграть у природы толику времени.